Раздел: Арбатское подворье

* * *

Я вырос здесь. И это – жизнь моя.

Здесь я любил. Здесь выросли друзья.

Здесь ветер злой не так могуч и страшен.

Дворы Арбата, ранняя любовь –

Они терзают душу вновь и вновь

Среди старинных домиков и башен.

Мы любим здесь лениво побродить,

Искать, терять и снова находить,

Пугая тень полуночных прохожих...

Арбат, Арбат! И совесть, и мечта,

И горечь слез, и боль, и красота,

И громкий смех, на крик судьбы похожий...

1985

* * *

Любимая! Вот первое письмо,

Которое я написать решился.

Переворот в судьбе моей свершился:

Клеймо на теле – памяти клеймо.

Я ждал тебя. Без вздохов и звонков,

Без слез и без каких-то перипетий.

Я не писал три месяца стихов –

О чем напишешь, если нет событий?

Что рассказать тебе за столько дней…

Что злое солнце било в грудь лучами,

Что думалось, где легче – там верней,

Что через день не спал порой ночами;

Что все вокруг напоминает дом.

Что даже дождь здесь выглядит иначе.

Что если мать приедет, то тайком,

И как в тюрьму приносит передачи;

Что письма не доходят. И в груди

Такая злость, обида, раздраженье…

Что, черт возьми, два мая впереди.
Что вряд ли поступательно движенье;

Что если вдруг дойдет письмо одно,

Я буду жечь его до серой пыли,

Чтоб, не дай бог, прославило оно

Все то, что только мы с тобой любили.

Я ждал тебя. Любя и не любя.

Любил – и снова мысленно прощался.

Но все равно все время возвращался

К тебе, или, еще верней, в себя.

Ну вот и все. Снимай скорей пальто,

Садись и прочитай письмо как пьесу.

Пускай по нам в Москве отслужат мессу.

Любви тебе! Твой будущий никто.

1986, Яворов

* * *

Когда-нибудь ты улыбнешься.

Слегка, устав от тишины.

И снова в прошлое вернешься –

Туда, где клятвы не нужны.

Ты будешь петь. Твои подруги

Тебя, наверное, простят,

И вновь бровей косые дуги

Полунасмешливо взлетят.

И страшно мне, что ты рассвета

Прождешь всю ночь, смотря в окно.

Тебя не будет мучить это,

А будет просто все равно.

– Случилось что-нибудь? – спрошу я.

– Да нет, – махнешь рукою ты.

И, лаком ногти полируя,

Спокойно взглянешь на цветы,

Как будто все тебе постыло.

И тихо плед отбросив с ног,

Ты скажешь: «Просто разлюбила».

И быстро выйдешь за порог.

1987

Зараженье крови

...Как будто сбылось чье-то предсказанье,

И я сегодня повстречался с ней.

Она в корзину сунула вязанье,

Поправила фиалки на окне;

Потом, ладонью рот беззубый пряча,

Привстала. Предложила сесть за стол,

Сказала: «Пей, у нас нельзя иначе.

Попей вина, коль сам сюда пришел», –

И отвернулась. Было так уютно,

Спокойно, будто только начал жить.

И жить не так беспечно и беспутно,

Когда еще никем не дорожишь,

А тихо так, себя в грязи не тратя,

Болтливостью не портя тишину,

Не проводя весь день в ночном халате,

Целуя нежно чью-нибудь жену.

Спокойно стало. А она чуть слышно

Сказала: «Пей! Чего сидишь, налив?

Вино – как сок твоей любимой вишни».

И отступила, пальцем поманив.

«Ты кто?  – спросил я. – Что тебе за дело

Как я живу? Зачем ты здесь со мной?»

И как-то все вокруг похолодело

И сразу задышало тишиной.

«Куда меня зовешь? Чего желаешь?

Скажи, ты кто? Что хочешь от меня?»

– Ты знаешь сам!

– Да нет, не знаю!

– Знаешь!

И усмехнулась, будто бы дразня.

И я пошел. А странная старуха,

Сверкая глазом, все меня звала

И иногда шептала прямо в ухо:

«Идем, мой мальчик». И вела, вела...

Я шел за нею. Серые березы

Раскачивали ветками кудрей.

По крышам оголтело били грозы,

Звук был похож на хлопанье дверей.

Я вспомнил дом. И, голос надрывая,

Не замечая молнии металл,

Я закричал, старуху окликая:

«Постой, устал я. Слышишь, я устал!»

– Передохни, – и тихо рядом села,

Запахивая синее пальто.

Я тоже сел. Старуха засопела,

И я спросил: «Скажи теперь, ты кто?»

– Судьба твоя...

– Ты шутишь?

– Почему же?

   Ты сам пришел, не я тебя нашла;

   Ты сам пришел…

Вокруг бурлили лужи,

И тени улиц пожирала мгла.

– Ты будешь жить, как не живут земные,

Среди цветов, которым равных нет!

…Тут я услышал ходики стенные.

А врач сказал: «Не бойтесь, это бред»,

И вынул шприц…

1987, Яворов

* * *

Как холодно спать на железе, нет?

Казалось, откуда мне это знать?

Но корчится, бьется о сталь рассвет,

А ветер доносит устало: «Спать».

…Все так же ярки твои глаза,

Все так же ягоден запах губ…

Я спал.
Мне снился ночной вокзал

С торчащими шпилями серых труб.

Сверкал балаган огнями ночных свечей.

И девушка та, которую я любил,

Оставила где-то брелок от моих ключей,

Которые я тогда случайно забыл;

И новый знакомый ее похож на меня.

А я сплю на железе. Слюнявлю ветру щеку

И, задыхаясь от находящего дня,

Туманом стекаю к раскатанному песку.

Дремлешь и ты… Я тебя не хотел будить.

Спи безмятежно. Скоро придет весна,

И души не стоит нам пока бередить.

Спи.

А в глазах опять бессонный вокзал.

Мать, поседевшая, в старом тонком пальто;

Слезы, как вишни, что нынче некому снять;

Память ее. В ней я – юн. Но что-то не то

В юном лице. Разлуки, верно, печать…

Мне действительно холодно до мурашек –

Оттого, что там, среди ресторанных блюд,

Сотни таких же вечно влюбленных Сашек,

И, может быть, тысячи ими любимых Люд.

А город, по слухам, уже ухоженный.

И даже не в сером ночной вокзал.
И девушек кормят цветным мороженым,

Которое я, увы, не застал.

1987,  Яворов

* * *

Я уехал из ада в костюме мышиного цвета,

Зачеркнув каждый день этой бешеной пляски чертей.

Я вошел на перрон. Город спал на плече у рассвета

И отбрасывал тень на полоски железных путей.

Город спал и сопел, задыхаясь от душного мая.

Но вдали облака пробежали волнистой грядой,

И стояли влюбленные, головы вверх поднимая

И любуясь последней, еще не погасшей звездой.

Я достал закурить. Расстегнул накрахмаленный ворот.

Поезд мой подошел, проводами беспечно звеня.

Я уехал на нем в тот далекий проснувшийся город,

Где я не был сто лет. И где столько же ждали меня.

1988, Львов

* * *

Я засну. И увижу во сне

По-московски летящее время.

Я увижу окурок в вине

И ладонь на последней поэме.

Я увижу стенной календарь

Без отметки на правой колонке,

И на улице синий фонарь,

И окно, как в моем «Жеребенке».

Я засну. И загадочность штор

Мне представится чьей-нибудь тайной,

Жившей здесь с незапамятных пор,

Просочившись полоской случайной.

И приснится мне ласковый день,

И прозрачная зелень акаций,

И увиденный в детстве плетень,

И восторг наших импровизаций…

1988

Кафе «Чаек»

На старой площади мы бросили такси.

Я расплатился. вы ответили «мерси»,

И спали голуби, нахохлившись от шума.

Кофейный зал сегодня снова полон тем.

И вы остались там, похоже, насовсем,

В вечернем платье, только купленном у ГУМа.

– На Вас такое сумасшедшее колье!

   Вы очень к месту здесь. Я подожду в фойе.

(За витражами моет дождь окно машины).

– Ты снова здесь, Маркиз? Не ждал. Такой сюрприз.

   Я не один, прости. Да нет, какой каприз:

   Она еще, похоже, не решила!..

Кабачник-клавишник наигрывает джаз.

– А что за мальчик с ней, он курит «Партагас»?

   Иди, узнай, Маркиз. Мне не у кого просто.

И пожилая танцовщица в золотом

Опять подносит мне сверкающий porto,

И саксофоны лают в зал «Далекий остров».

 – Что за мелодия! Позвольте вам помочь.

    Какая лама! Вы похожи в ней точь-в-точь

    На Грету Гарбо. Нет, не исчезайте сразу!

Вчерашней школьнице я падаю в плечо.

И, Боже мой, губам так горячо,

– Так вы уходите? И не дослушав джаза?

   Вас взяли под руку, увы, не просто так…

О, эта женщина! И блестки на губах!

– Постой, постой, Маркиз. Налей еще мартини.

Я раньше знал его. Он просто сбрил усы,

Оделся в белое, купил себе часы,

И эта женщина сменила плащ на мини,

И у него пустая дача на воде…

Оставьте, милая. Да не был я нигде.

Не предложить мне вам французских профитролей.

Вы в нем уверенны…  А что с меня возьмешь?

Но что за запах лип, но что за чудный дождь

Играет скерцо из сентябрьских бемолей.

– Вы исчезаете… Я вас так долго ждал….

«Да нет, оставь, Маркиз, ведь я ее не знал.

Я ей прощаю, вот полтинник на дорогу.

Смотри, смотри, старик, она его взяла!

Налей еще вина. Она уже ушла.

Давай за встречу, брат.

Ты знаешь, я так много

Хочу тебе сегодня рассказать…»

1988, Львов

Праздник в Кремле

Кончен бал, господа. Потушили к полуночи свет.

Повязали шарфы, отпустили домой скрипача.

Два лакея всю ночь натирали до блеска паркет,

Пожилой – как всегда. Молодой – беспрестанно ворча.

Трости подал швейцар. Экипажи вспугнули луну,

И мальчишка-корнет объяснился графине в любви.

Лай дворовых собак разорвал у ворот тишину.

Замолчал соловей – после балов молчат соловьи.

Вычищали ковры от плевков камер-юнкерских жен,

Вытирали вино с васильковых тяжелых портьер,

Выбивали диван. Вспоминали, как был поражен

Графской дочерью N молодой аргентинский премьер.
Что теперь говорить… Отдыхают хозяин и дом,

Пожилая жена и смазливая юная дочь.

И никто не сидит за роскошным дубовым столом.

Кончен бал, господа. Кончен бал 31-го в ночь.

1988

Раздел: Три поэмы

Поэма «Восемнадцатилетние»

I

Я встретил девушку…Случайно, удивленно.

Когда луна за город шла уже,

И мой восторг стучался исступленно

В бесцветный круг на ярком витраже.

Когда вся желчь, что в нынешнее время

Так сушит мысль «седеющих» юнцов,

Спокойно издевается над теми,

Кто постарел и сдал в конце концов;

Когда, подчас захлебываясь в лае,

Поверив в то, что мир у наших ног,

Мы все равно бежим, как прежде, в стае,

И рвем на части брошенный кусок;

Когда на шлюх французские флаконы

Мы, задыхаясь, сами щедро льем

И в грязных арках пьем губами стоны,

А завтра снова губы отдаем;

Когда мы даже мыслим осторожно,

Друг другу улыбаясь и грозя;

Когда молчим, поскольку нынче можно

Молчать о том, о чем молчать нельзя, –
Господь, я видел девушку на ложе!

Она мила, красива и стройна.

Она янтарь легко втирает в кожу,

От рюмки коньяка уже пьяна;

Она любить умеет. Может статься,

Что до меня их было много сот.

С ней по постели кубарем кататься

Мог, как и я, и этот вон, и тот…

Она актриса и провинциалка.

И верит в то, что я ей говорил…

Мне жаль ее. Но ей меня не жалко.

О, сколько этих  «…прежде не любил,

Еще вчера жить смысла не имело,

Забит, забыт, устал и одинок…»!

Я не просил, чтобы она жалела,

Я не просил. Но сделал все, что мог,

Чтоб слезы на щеках ее играли,

Чтобы испуг в душе ее свистел.

Но ведь ее еще не так пугали!

Не веря мне, она легла в постель;

Она со мной лениво соглашалась,

Хотя не понимала что к чему.

Она в ответ чудесно улыбалась

Хорошему чему-то своему;

Она любила запах ресторанов

И тонкое австрийское белье.

Что нас свело среди морских туманов?

Я так тогда хотел любить ее!

Она меня, конечно, не любила,

Но время проводила хорошо.

Я был с ней потому, что не с кем было,

И ей на это время подошел.

И в городе седом и обветшалом,

Среди дождей и редкой синевы

Я видел море серым и усталым,

Не поднимавшим грозной головы.

Я видел чаек в зарослях осоки

И блеск янтарных глаз палангских дев.

Мы вправду были очень одиноки,

Среди друзей вконец осиротев.

II

Сегодня моя комната пуста.

В ней душно от бумажно-книжной пыли.

Вчера в шкафу нашелся лик Христа –

Икона, о которой позабыли;

Турин еще не знал его шагов,

Евангелие еще не открывалось...

Кто знает, сколько маленьких Голгоф

Нам пережить за этот век осталось...

Кто знает, что предъявит новый день…

Кровавый путь до Магаданских бревен?

На будущем былого пляшет тень,

И слышен голос крохотных часовен.

Во сне живу, а в жизни будто сплю.

И маслянистой и шершавей кожей

Французский негр русскому рублю

С улыбкой белозубой тычет в рожу.

И девочка, в свои пятнадцать лет

Познав любовь его губы отвислой,

Мне шлет из «Адриатики» привет,

Скосив глаза в улыбке бледно-кислой.

Ах, пустота!

Когда,

Кого

И как

Ты выпустишь в лазурь забытой чести?

Мы друг у друга мечемся в руках

Среди жеманства, глупости и лести.

За честью прежде следовала кровь,

И пистолеты жизнью заряжали,

И так же умирали за любовь,

Как мальчишки в Кабуле умирали.

А я, послав любимую к чертям,

Из рук ее беру измятый «трешник»

И мчусь на «тачке» к выбранным путям,

Чуть-чуть устав и похудев немножко.

И лишь когда вдруг станет горячо,

Когда беда в преддверье заалеет, –

Я матушке бессильно ткнусь в плечо:

Она меня поймет и пожалеет.

III

И вот сентябрь в мою подушку плачется,

И переборным звоном бесится окно.

Душа опять, как девочка, дурачится

Из старого наивного кино.

Безудержно, в глаза влетает забело

Пустая голубиная тоска.

Любовь, увы, всегда писали набело:

В прошедшем – память нового мазка.

Увы, увы... Моя седая матушка

Как прежде ждет меня и не ложится спать.

Но «Старый Томас» спит, и спит устало Ратуша –

Билеты куплены, и нечего терять;

И мокрой чайкою небесный свод полощется,

Луна шершаво лижет крыши языком,

И снежно-белая березовая рощица

Ворчит последним перекошенным листком.

Ах, мама, мамочка, твой сын в кофейном вареве

Сгорает заживо за клетчатым столом!

На Крымский мост сошло лениво зарево,

И над Котельнической грянул первый гром…

Ах, мама, мамочка, ограда не покрашена,

И дверь не сточена, и не прибит ковер:

Прости, но наша жизнь была украшена

Сусальным золотом, как взорванный собор.

Все переточено, все снова перекрещено.

Судьба бросается плевками на асфальт;

Моя улыбчивость дала косую трещину:

Играли скрипки нам, теперь играет альт.

И больше было смеха настоящего,

И больше было жадно липких губ.

Ах, мама, мамочка, душа моя звенящая

Залезла в кваканье плюющих джазом труб.

И руки детские нарывами облизаны,

И в воздухе не видно пелены.

Как воробьи на тонкий прут нанизаны,

Так мы нанизаны на жалобы страны.

И задыхаясь, дождь ругая матерно,

Сжимая лак французский для волос,

С косым узлом бордово-черной скатерти,

Джинсово-сваренный, бежит Иисус Христос.

Бежит насквозь промокший, удивительный,

И вдруг бросается в замеченный проем.

А мы по улице проносимся стремительно,

Чихаем. И его не узнаем.

IV

Бровь к небу прилипла. Друг обернулся,

Посмотрел и нехотя всхлипнул:

– Здравствуй, кажется, я вернулся.

   Кажется все сначала. Рад?

А в ответе – скука.

Крепко нас повязало...

По стойке ползала муха.

– Кофе или же чаю?

   Как ты живешь хороший?

А он и не отвечает, волосы лишь ерошит.

– Ждали?

– Конечно, ждали.

– Пили?

– Не так, чтоб много. Песни твои отдали…

– Господи, ради бога.

– Видели твою Люду. Замужем, хорошеет.

   Будешь курить?

– Не буду.

Точно шарфом по шее…

– Кажется, все сначала?
   Все возвратить и бросить?

– Как-то не получалось.

   Разве что снова осень…

– Пыль-то хоть стерли с клавиш?

   Выплюни кость, проглотишь:

   И нового не представишь,

   И старого не воротишь.

1988

Поэма «Жеребенок»

За поворотом улицы моей

Горит фонарь. Его вечерний трепет

Как мотылек ютится меж ветвей,

И из теней скульптуру ночи лепит.

И кажется, что где-то наверху,

Размокшими янтарными глазами

Глядит она на эту шелуху

И моет мир осенними слезами.

В улыбке млечной растянулся рот,

В одну дугу сошлись дождливо брови,

И барабанит пальцами по кровле,

Как будто в дождь на улицу зовет.

А за окном, туманной мглой покрытым,

В мою коморку ласково смотря,

Давно нетерпеливо бьет копытом

Вихрастый жеребенок сентября.

Я растворю холодное окошко,

Махнув рукой, развею серый дым:

Входи, родной, погрейся хоть немножко,

А мы с тобой потом поговорим.

И он тогда шагнет ко мне навстречу,

Промокший, до смешного небольшой,

И жалобно шепнет по-человечьи:

«Я полежу немного, хорошо?»

«Конечно. Вот смотри – моя гитара.

Вот стол, я иногда за ним пишу.

Вот мой костюм. Ну да, конечно пара:

Я тройки не люблю и не ношу.

Смотри, малыш, меж книг – чужая книга

Нет, что ты. Все, конечно, не успел.

Вот здесь, в шкафу, лежит пластинка Грига.

Он композитор, он, дружок, не пел.

Не хмурься. Разболтался я, наверно…

Ты хочешь есть? Вот хлеб и молоко.

А знаешь, я, похоже, суеверный.

Вот потому-то и живу легко».

Он как-то резко дернет головою,

Потом посмотрит пристально, в упор:

«Вот  хорошо, возьми меня с собою.

Я буду тебе предан. Уговор?»

Я промолчу. И, покосясь украдкой,

Подумаю: «Куда тебе со мной?

Не торопись. И будет все в порядке».

И сразу грянет ливень проливной,

И сразу я услышу голос грозный,

Грохочущий, что громогласный гром:

«Ты так хотел сегодня быть серьезным,

Но только получается с трудом».

Меня умоют ласковые слезы,

Летящие на землю свысока,

И зашумят московские березы,

По горло нахлебавшись молока.

Как странно, друг.  Как, это, право, странно:

В осенней мгле он встретился со мной,

Вошел ко мне негаданно, незвано,

Такой беспечный и такой смешной.

Смешной до боли, до истомы тела.

Как глупо – он любил мои стихи!

Когда тебе их слушать надоело,

Он их как воду пил с моей руки,

Он словно сердце чувствовал губами.

О, ты бы видел, как он душу пьет!

Ты забирал мою судьбу стихами,

А он свою как будто отдает…

И почему-то он не спит ночами,

И хочется в поля бежать ему…

Как странно, друг. Он, кажется, скучает.

Наверно, это трудно – одному.

Он убежать бы рад в табун привольный.

Так почему ж он возится со мной?

Мне больно, друг, мне с ним ужасно больно.

В жару, в ненастье, в ливень проливной.

И, знаешь, все в тумане – полки, стены;

Из всех щелей, где только есть наклон,

Струится осень, как морская пена,

И все ко мне, ко мне со всех сторон.

Теперь я заперт в собственном дому,

Зажат. Но как же хочется обратно!

Я подчиняюсь с трепетом ему.

Я знаю, это так невероятно,

Но это так… Куда бы я ни шел –

За мной глаза. Огромные, пустые.

Я целый день гляжу в дощатый пол.

Довольно, хватит, пусть теперь другие

Растят его. И с них пусть будет спрос.

Пускай у них идет мороз по коже,

Пускай живут среди нытья и слез,

Пусть будет день за днем одно и то же.

Пускай… А я, один, в своем тепле,

Забуду, наконец, о дружбе этой.

И, радуясь опять дневному свету,

Поставлю пальцем крестик на стекле.

Любимая, я загляну в глаза

Дождливой осени – и отшатнусь в испуге.

В ее зрачках, как в древних образах, –

Мой жеребенок. Дикий, без подпруги

И без уздечки. Маленький, как мышь,

Гривастый, поумневший, черноглазый.

«Беги ко мне. Ну что же ты стоишь?

Ты извини, ведь я не ждал так сразу.

Ну что, дурашка, как тебе жилось?

Хозяин твой тебя не гладил плеткой?»

Но что-то вдруг во мне оборвалось,

И память стала хмурой и короткой.

А у него в глазах такая грусть,

Как будто где-то повстречал он горе,

Да нагулялся вдоволь на просторе

И сгоряча подумал: «Ну и пусть!»

Любимая… Прости меня, прости.

Так быстро осень эта наступила.

Забылось все, и ты меня забыла,

Я сам я стал песчинкою в горсти…

Но разве ты не мучилась порой,

А я, как пес, бежал по темным лужам?

О, если я кому-то буду нужен –

Я жеребенка приведу с собой.

Любимая. Зову тебя сквозь дым.

Тебе, тебе – ведь ты все понимаешь –

Я жеребенка отдаю. Но знаешь,

Родная, будь поласковее с ним.

Я виноват. Но что теперь с того?

Расти пока, мой милый жеребенок,

Чтоб голос твой был радостен и звонок.

Любимая, убереги его!

Вглядись, вглядись, как в вечность, в лица эти.

Я сам из них. Но не казни меня:

Я покорюсь, и ни за что на свете

Не выращу хорошего коня.

И вот опять, под тенью старой крыши,

Я жадными глотками воду пью,

А город спит. Все тише, тише, тише,

И звезды держат голову мою.

Фонарь – как будто сырная головка.

Но снова пыль вздымая на луне

И от комет увертываясь ловко,

Мой жеребенок вырвался ко мне.

Он все такой же. Маленький, беспечный.

Глаза его опять полны водой.

Уставший,

Беспокойный,

Смертный,

Вечный,

Помолодевший, ласковый, седой.

И тот же голос – тихий, гулкий, звонкий, –

Мне слышится в растаявшей ночи:

«Ты не забыл, хозяин, жеребенка?»

А я кричу: «Довольно, замолчи!»

«Не злись, хозяин, я тебя прощаю,

Ведь ты, на самом деле, не такой.

Я буду тебе предан, обещаю!»

Но я в ответ опять махну рукой

И не сдержав полуночного стона,

Я прошепчу, у шторы скомкав край:

«Беги один, мой милый жеребенок,

Беги один. Я остаюсь. Ступай».

1988

Поэма «1988»

Маме

Прости, меня, пожалуйста. Прости.

Я не могу себя переиначить.

Такую жизнь мне нравится вести,

Хоть бабушка не спит, и тетка плачет.

Мы не сумели прошлого понять,

И заглянуть в грядущее не смели.

Нам остается тряпкой мух сгонять

С остатков блюд, что гости не доели.

Мы не успели что-то сотворить,

Да и узнать чужого не успели,

И только научились говорить

Да песни петь, которых вы не пели.

Нам так теперь приятно делать вид,

Что от знакомств и трепа мы устали,

И сонму незаслуженных обид

Счет не ведем, конечно. Перестали…

Мы слишком много знаем о других,

Самих себя, естественно, не зная,

И бабушкины хвалим пироги,

Их крепким чаем на ночь запивая.

Ноябрь, ноябрь.. Уже видна зима,

По солнцу клены служат панихиду.

Закрылись в замешательстве дома,

Запрятав в чердаки свою обиду.

У «Букиниста» куплены стихи.

И проданы стихи. И куплен Коккер,

Высоцкого какие-то куски

И даже песен Мирзаяна крохи.

Ура Москве! Но где ее народ?

Где гул ее церковно-рыжих шапок?

Где кружева калиток и ворот?

Где приторность ее «Гусиных лапок»?

Где зелень крыш? Не знает ни один

Философ наших будней пустоватых.

Был господин – остался господин:

Здесь невозможны «нынче» и «когда-то».

Картошка с Кубы! Что за благодать!

Чуть сладковата – ну и слава Богу.

Всю жизнь прождали. Что ж теперь не ждать,

Откладывая в ящик понемногу?

На что копить? Да так, на черный день,

А мало ли? Авось да пригодится.

И вновь по магазинам: бюллетень;

И ищем, ищем, чем бы поживится.

Рулон бумаги кинули в клозет

Да колбасу на Ленинском урвали,

Да сыр «Чедер». И вот червонца нет:

Кассирши медяками изорвали.

Спеши, народ! Румыны сапоги

Нам бросили на место нефти нашей

К твоим ногам. Едва ли для ноги

Найдется в этом веке обувь краше!

Москва глядит девическим лицом,

До крови полноватый рот кусая.

Мы стянуты одним большим кольцом.

И, как ни странно, все в него влезаем.

Тебе

Уходит суета серебряным крылом.

И на ночь спет псалом, возвышенный псалом,

И заоконный МИД теряется из виду.

Последняя листва ложится отдыхать,

И мой магнитофон опять начнет вздыхать,

Пожевывая арию Аиды.

Люблю тебя за то, что с ветром и дождем

Приходишь ты порой в арбатский старый дом,

И улыбаешься, и закрываешь шторы.

И путается ночь в немыслимых словах,

И мамины часы слышны едва-едва,

И кажется, что я способен сдвинуть горы.

Люблю тебя. За то, что ты пришла ко мне,

За даль далеких глаз, за поцелуй во сне,

За нежность, за твои искусанные губы;

За тонкие духи, за милое лицо,

За то, что на руке случайное кольцо,

За тихие слова, что так бывают грубы.

Люблю тебя за то, что ты сегодня лжешь.

За то, что говоришь, что больше не уйдешь,

За серебро волос, за гордость, за покорность.

За то, что у тебя растет прекрасный сын.

Прости меня, за то, что он сейчас один.

За эту тишину, за эту боль и вздорность.

Как находящий год в своем тщеславии нищ –

Успешен будет съезд. И запрещен кулич.

Но синими – цветы у твоего порога.

Их принесли давно, лет сто тому назад.

Ты знаешь, как тогда я весел был и рад,

Как мало я имел, когда хотел так много.

И вот сто лет прошло. Всего добился я.

Вот разве что семья…А в общем, что – семья?

И ты приходишь в ночь, случайно, раз от раза.

Как мало я хочу. И мир у ног моих.

Я стольких знал людей. Но я не помню их,

Карьерою себя замучив до экстаза.

Я говорю теперь не «мамочка», а «мать».

Не вижу я родных. Я начал забывать

Глаза друзей моих, смеющихся и пьющих.

Но помнили меня. И позволяли мне

Не думать, не звонить. Быть где-то в стороне,

Но все же «на коне», но все же в самой гуще…

У бабушки в руках, прижавшись к ней щекой,

Я сочинял судьбу. И детский мой покой

Не возмущала желчь растраченных мальчишек.

И я любил друзей, я был само добро.

Когда давали медь – дарил я серебро

И жил, наверно, так, как рыцари из книжек.

И я тогда не смел тебе взглянуть в глаза.

И я не знал тогда, что юная слеза

Послушна и робка, как черная рабыня.…

Сердечко – тук да тук. И голова в огне.

Я на тебя смотрел! Что больше нужно мне?

И приникал к тебе, как к роднику в пустыне.

Я говорил, что знал, и думал, что хотел.

Когда хотел – мечтал, когда мечтал – летел,

И видели друзья, что счастлив я весною;

Что мама у меня – прекрасная из мам,

Что я люблю весь мир! Тебя! И что стихам

Я доверяю то, что и зовется «мною».

Я знаю: я тогда был весел и смешон.

Обидчив был, и горд, и душеобнажен;

И обожал весь мир, когда его ругали;

И был завистлив я, и алчен, и сердит.

Я возвращал добро, я не прощал обид

И мамины слова воспринимал едва ли.

Но хватит обсуждать минувшие дела…

Так быстро, так легко листва с берез сошла,

И день короче стал, и небо потемнело.

Бронхит меня жует. Жует, как сено конь.

Трахею жжет огонь, безудержный огонь.

А, надоело все… Ну как все надоело!

Семье

Мы действительно очень страдаем…

За окошком – действительно синь.

Мы же любящих нас покидаем!

Ты – уже отлюбивших покинь.

Только-только уснули соседи,

Только-только погасли огни,

И на кухне пирог не доеден,

И родные остались одни.

Но как прежде качаются клены,

Словно косы вчерашних девчат.

И арбатский малыш запеленут,

И гитары лениво молчат.

И подъезды уже засыпают.

И мальчишка, беспечен и юн, –

Сокрушен. И понуро вздыхает

Под скрипящее треньканье струн.

Над Остоженкой лунная жижа

Отразилась в зеркальности луж.

Небо падало ниже и ниже,

По асфальту закапала тушь.

И светильники желто горели,

Натыкаясь лучами на ночь.

Неужели мы так повзрослели,

Что нам некому больше помочь?

Двойнику

В самом деле? Ты вправду брошен?

И не ткнешься маме в плечо…

Перекошен рот, перекошен,

Даже думаешь ни о чем.

Не заглянешь в лицо любимой,

Не запутаешь болтовней,

Раз исчезла невозвратимо

Этим пятничным серым днем.

Знать, ты вырос. И ты – ребенок.

То любовник, а то дурак:

Только выбрался из пеленок,

А уже весь сжался в кулак.

Разве ты и страдал, и плакал?

И сходил ли когда с ума?

Ты порою жил, как собака,

И менял людей и дома?

Это юности переплеты!

Где же мать и твои друзья?

Ты мараешь опять блокноты,

Как марал их когда-то я.

Ты орешь, а тебя не слышат.

Ты поешь, а тебе свистят.

Мы с тобою живем, как мыши,

И не знаем своих мышат.

Забывать научились вроде,

Разобрались в своих делах.

К нам какие-то «б» заходят –

Кто за деньги, а кто за так.

Вроде в голосе та же нотка,

Только вдруг не сведешь мосты –

Память за ночь исхлещет плеткой,

И в крови захлебнешься ты.

Дому

В мире красоты снова перемены:

Видели холсты Николя Пуссена?

Да к чему теперь, это все не ново.

В моде глазомерь кисти Глазунова.

Брошена строка – стерпится бумаге.

Если на века – не дожить бедняге.

Водки бы в разлив: все заглушит сразу.

Пьем аперитив, произносим фразы,

Вьемся у огня, ждем годами чуда.

«Позови меня. Слышишь? Я оттуда…»

Стены – кирпичом. На двери – цепочка.

А запри ключом – не родится строчка.

Сочинил – добро. Вот и слава Богу.

Хочется уже истоптать дорогу,

Все пороги сбить, где – увы – не ждали.

Искренне любить…

Осень – в одеяле,

Небо – в лоскутах.
– Что же вы хотите?

   Подавите страх! Просто отпустите!

   Просто в этот раз отойдите! Ну же!

«Ты же губишь нас! Ты совсем простужен!»

– Я на два часа! Отоприте двери,

   Я же вам сказал!

Только мне не верят.
Двери – на замке. Стенка – кирпичами.

Ключ в чужой руке, пьяный крик ночами.

Осень на дворе. Я совсем простужен.

Мальчик в ноябре сам себе не нужен.

Времени

Старуха-мать, рыдая, надрывается:

«Ах, сына, сыночка, ушел ты прежде нас.

Незнамо как семья перебивается –

За свет не плачено, не плачено за газ.

Как похороним – до поминок времечко,

Но ломят, ломят годы мне бока.

Тебя я целовала нежно в темечко,

Дa вот с руки не сняла перстенька.

Начальнички, прошу вас, словно боженьку,

Мне, старой, ни к чему, и так сгорю:

Пустили бы к нему, к сынку Сереженьке, –

Сняла б колечко: внучке подарю».

Памяти

Мотылек мой, ласковый, нежный.

Очарованный сон души.

В этой  новой тоске безбрежной

Полюбить тебя разреши.

Разреши любоваться далью

Твоих милых далеких глаз.

Разреши золотой вуалью

Заслонить в эту осень нас.

Мотылек мой, хороший, милый,

Не бросай одного меня.

Я впустую истратил силы,

Только веру в тебя храня.

Мой хороший, я так стремился

Расстелить для тебя ковры.

Только сам я вдруг изменился,

И друзья вдруг стали мудры.

И моя прекрасная мама

Не печет весь день пироги.

И стучат в нашу дверь упрямо

Неизвестные сапоги.

И хотел бы курить я бросить,

Но привычка берет свое.

А ноябрь ветрами косит

И снегами пруды кует.

Мотылек мой, любящий ночи

И живущий всегда в тепле, –

Ты сначала начать все хочешь

И стираешь пыль на столе.

И любимые наши книги

Ты на полку ставишь опять.

Но морозы плетут интриги,

Все пытаясь нам помешать.

И теперь я и сам не верю:

Неужели когда-то я

Ждал часами тебя у двери,

И меня искали друзья.

Неужели я сам когда-то

Забывал обо всех вокруг,

И дождями стучал стокатто

Жестяного колодца  круг.

И в мурашки сжималась кожа –

Лишь ресницами позови.

И полгода стелил нам ложе

Синеглазый король любви.

Мотылек мой. Зачем ты снова

Возле лампы спешишь летать?

Нынче осень – увы – сурова!

Что могу я тебе сказать?

Помнишь я, истекая кровью

Раздробленных во Львове рук,

Жил одною твоей любовью,

Не читая писем подруг.

Накопив, не теряют силы,

Половину пройдя пути.

Я тебя позабуду, милый,

И едва ли люблю, прости.

Но хочу, чтоб тебя любили

И хочу, чтоб любила ты.

Нас с тобою довольно били,

Наши души теперь пусты.

Так любви же тебе безбрежной

И восторга небесных глаз.

Мотылек мой, родной и нежный!

Жаль, что вышло все так у нас.

Стране

Мы жизнью этой рождены без крика,

Одними из бессчетного числа.

Кормящая, она и так велика,

Что нас в те годы выносить смогла.

Друзьями счет бессрочного кредита

Закрыт уже не будет никогда.

Мы верим, верим, верим в Афродиту –

Из красоты рождается вода.

Не разлюбить, не отругать погоду –

В угоду разве милым старикам:

Два года прочь, затем еще полгода,

Их память, память, чистая пока.

Мы молоды. Но в главном – постоянны!

Наш профиль превращается в анфас!

И осень вдруг смывает с щек румяна

И тени не кладет на желтый глаз.

А у страны все кости перебиты.

Но точно зная, как и почему,

Она встает, из чугуна отлита,

И мудро улыбается Ему!!!

1988

Раздел: Поиски

* * *

Любившие и любящие нас.

Спасибо вам за то, что вы любили,

За то, что нежно любите сейчас.

За то, что позабыв – не позабыли.

Заваленный ненужной мишурой,

Окутанный густым табачным дымом,

Я уходил от любящих порой

К любившим, но по-прежнему любимым.

И делал вид, что снова счастлив. Но,

Наутро увидав меня в халате,

Любившим было просто все равно.

А любящим …

На что мы время тратим!

1989

* * *

Я любил тебя, мама. Сгоряча, наотмашь.

Не торгуясь упрямо, как бывалый торгаш.

И целуясь со шлюхой в небольшом кабачке,

Полагаясь на ухо, отражаясь в зрачке

И по-прежнему лая языком старожил.

Жил я прежде? Не знаю… Но, наверное, жил.

А сегодня – ни грамма. Надо снова начать.

Я любил тебя, мама. Я люблю тебя, мать.

1989

* * *

Когда ты войдешь в мой заваленный книгами дом,

И шаг твой едва отразит хриплым эхом паркет –

Я буду один. Только лампа пробьется с трудом

Сквозь вьющийся дым недокуренных мной сигарет.

Когда ты войдешь, я, наверное, буду молчать.

Все сказано раньше, и то бесполезно и зря.

Не буду вставать и не стану тебя угощать,

В себя не пущу. И не вспомню того декабря.

Не буду корить. В сотый раз ни о чем не спрошу,

Не буду молить и не стану просить ни о чем…

Я сам за тебя никогда ничего не решу.

Ты завтра уйдешь. Ты сегодня прижмешься плечом.

И вряд ли поможет недавно написанный стих.

И робкой надежде, пришедшей сегодня во сне, –

Ползти и ползти между тех обещаний твоих…

Прогнать – невозможно.

Сдержать – невозможно вдвойне.
1989

* * *

Прибалтика. Худых костелов высь

И пена в скачке взмыленного моря.

Орган. Давящий звук диезов и бемолей,

И валунами сложенная жизнь.

Сентябрь. Облака отхаркивают влагу,

У моря астма. Пес. Прибоя стон.

Скала. Овраг. И на краю оврага –
Я, в паре с сентябрем

Танцующий чарльстон.
1989

* * *

Я был настолько юн, настолько беззаботен,

Что счастлив каждый миг. И Зубовский бульвар

Стал в точности одним из мартовских полотен,

Что создал сам Моне. Нет, даже Ренуар!

И дышащая ночь в своей великой власти

Меняла все вокруг мерцающим мазком.

И гордая луна, пуская пар из пасти,

Лизала мне лицо шершавым языком.

1989

Ханаан. Стилизация

О, Ханаанская земля!

Бессчетно лун взошло и пало

В твои бескрайние поля!

Твои оливы, веселя

Пустую сумеречность Галла, –

Спокойны в дымке золотой.

Твои шатры в тени густой

Встревожит завтра шум Евфрата.

А ныне, в зеркалах прудов

Встают из памяти годов

Дворцы, украшены богато.

О, Ханаан! Твои сады

Шумят величественно-нежно.

Поодаль шорохи воды

Разносит ветер безмятежно;

На долгих пастбищах стада,

Свободу чуя своенравно,

Резвятся смело и забавно.

Здесь овцепасы иногда

Плетут пастушкам ожерелья.

Здесь вечно царствует веселье,

Не зная гнева и стыда.

Здесь, на вершинах гордых гор

Раскинут праздничный шатер.

И старец в нем седобородый

Спокоен, зная, что внизу

Лозы прозрачную слезу

Воспримет искренне природа –

И в безмятежье, и в грозу.

Рыбак Дагон, могучий бог,

В низину к людям шлет Ваала.

И повелитель летних гроз

Незримо бдит, чтоб колос рос,

И чтоб земля не пустовала.

Будь славен, древний Ханаан!

К твоим лугам немало стран

Готовят грозные походы.

Тебе дарует Иордан

Свои божественные воды,

Ты поишь пришлый караван

У ног песчаных гор Дагона.

Лишь камни Сирии златой

Скорбят, зарывшись головой

В пески, как мошки в шерсть хитона.

Вот, точно лодка, пронеслась

Вдали луна, лучи бросая

На крыши легких шалашей,

Где пеленают малышей,

Их сон напевом услаждая.

Дагон не спит. И взгляд его,

Лишенный горечи и злобы,

Не выделяет никого

Из стариков морщинолобых

И растворившихся во сне

Детей, к плечам отцов прильнувших,

Так упоительно уснувших

Со стариками наравне.

Вот чайка белая взвилась

Под небеса, и в воду пала,

Почуя окуня плавник;

Вот осторожный лев приник

К волне, и начал пить устало;

Вот у подножия холмов,

Блеснули седла каравана

И бисер полных бурдюков.

Вот нежный ворс цветных ковров

Устлал широкие поляны –

Всем рад счастливый Ханаан:

Торговцам алчным и безродным,

Иевусейским племенам,

Несчастным хеттовским сынам

И амореям благородным.

Гостеприимен жаркий край!

Его плоды вкусны и сочны;

И воды беспокойных рек,

Не в силах свой замедлить бег,

Все так же чисты и проточны.

О, эта жаркая земля!

Хвала твоим рассветным росам

И быстрой огненной заре.

Хвала полуденной жаре!

Хвала жужжащему под носом

Полуживому комару.

Хвала поющим по утру

Жукам в полях. Хвала и слава

Тебе, святой земли пророк!

Тебе, Дагон, великий бог –

За разум твой, за кротость нрава.

Тебе, возвышенный народ.

Хвала создавшим этот род

Нахорским верным арамеям,

Пришедшим в мягкие луга,

Не знавшим грозного врага,

Рожая, старясь и мудрея.

В благословении богов –

Великолепье Ханаана.

Хвала тебе, земля тумана,

Земля пастушеских рогов.

Цвети. Не родилась Европа.

Она свой меч не подняла.

Она еще не создала

Ни государя, ни холопа,

Ее солдаты – босяком…

Пока, как пчелка хоботком,

Ты собираешь вязь нектара –

Благоухай. Пока кошмара

Кровавых битв не знаешь ты –

Ликуй! И истинно блаженствуй!

Плодоноси! И совершенствуй

Величье гордой красоты!
1989

* * *

Наверно, было не со мной…

И я не спал с чужой женой.

И, значит, старые друзья меня за это не корили.

И я хорошим сыном был.

И мой отец меня любил.

И, значит, молодость моя счастлива, как и говорили…

И, значит, не было обид,

И я ни разу не был бит,

И мама добрая моя спала осенними ночами.

И не бывало грустно мне.

И мне не грезились во сне

Мои вчерашние друзья, устало жмущие плечами.

И, значит, не было тебя.

И крошки хлеба голубям

Апрельским утром из окна не мы, счастливые, бросали.

И значит я – уже не я.

И у тебя уже семья.

И нашу память уведут
Туда, где писем не писали…

А может, я устану ждать?

И брошу пить? Или гадать?

И сброшу свой дождливый плащ на руки нынешним заботам...

В осколках талая вода,

Играют в карты «господа»,

И струны дергает скрипач,
И под гитару дремлет кто-то.
1989

* * *

Где ты? Где, Златоуст? Сорок сроков тебя возводили.

От любви до стихов – что церквям до старинных икон.

Но иконы молчат. И по городу девок водили –

На трехперстную кладь. По четыре копейки за кон.

Гарь на окна летит. Задыхаются пылью балконы.

Как забытый старик, задремал Новодевичий шпиль.

Но гудела Москва. И несла по дорогам иконы,

От чугунных ворот – на шиповник, репей и ковыль.

Я на осень молюсь. Пусть не веря, скорее попутно,

Из ночного окна сосчитав на церквях купола.

Где ты, где, Златоуст? Слышен голос твой ежеминутно,

Но не видно тебя, словно вечер раскинул крыла.

Где ты, юность моя, сокращенная до передела

Календарных утех, что Спасителя взорванный храм?

Но гудела Москва. И филевская церковь гудела,

И толпился народ у виньеток барокковских рам.

Да, я помню тебя, уходящая юность слепая.

Помню ласковый шелк твоих пепельно-серых волос,

Помню крапчатый взгляд. И на битом полу засыпая,

Уповаю на то, чтоб прощаться с тобой не пришлось.

Я люблю тебя, юность. Как любят любимых, наверно –

По-мужски неуклюже, по-детски взахлеб и легко,

Принимая тебя, как надежду, легко и безмерно,

И как души друзей – безотказно, светло, глубоко.

Глаз твоих яркий свет – подмосковного мини-квартала –

Потускнел навсегда: без поленьев костер не горит.

Но гудела Москва. А вернее, уже клокотала,

Натыкаясь на стены, аллеи пруды и гранит.

На Кузьминки ее бы… К журчанью болотистой речки,

К шелестящей траве, серым уткам и взрытым холмам.

Но, как видно, когда-то народ не нашел новой свечки,

Вместо церкви отдав предпочтенье высотным домам.

И свихнулась вконец поглощенное спешкою племя,

Хоть его мудрецы столько каменных стен возвели!

И гудела Москва, возвещая великое время!

А иконы свои засыпала комками земли.

1991

Колыбельная

Солнечный лучик спрятался в шторе:

Вечер приходит в дом.

Небо похоже стало на море –

Черное в голубом.

И закрывают окна соседи,

Гасятся фонари;

Месяц прозрачный, тонок и бледен,

Спит на руках зари.

Спи же, Анюта. Пусть тебе снится

Маминых рук тепло.

Пусть тебе снятся звери и птицы,

Глядящие нам в стекло.

Спи, мой зайчонок, спи сладко-сладко,

Спи, баюшки-баю.

А я покачаю твою кроватку

И песню тебе спою.

1991

Раздел: Американские стихи

* * *

Что знал я о тебе, беспечный край,

Поднявший к небу морды небоскребов?

Красивый голубой бесснежный рай,

Не ведавший сверкающих сугробов,

Ни загородных елочных свечей

Морозной черно-синей полуночи,

Ни голубей, ни соек, ни грачей,

Чернеющих на белизне обочин.

Что знал я о тебе, когда мечтал

Увидеть горделивую рекламу –

Великий Вашингтонский пьедестал

Великой Вашингтонской панорамы.

Что знал я о носящих страшный груз

Тяжелых миссурийских пароходах;

О городе, всегда поющем блюз

Безоблачных закатов и восходов;

Что думал я, когда перед стеной

Горящего в ночи аэропорта

Прощалась моя женщина со мной,

С руками цвета сливочного торта;

Что видел я, когда через окно

Гостиничного номера «Ромады»

Промчались, как в убыстенном кино,

Летящих траков грозные громады;

Что думалось мне ночью, у окна

Той комнаты – душистой, тихой, новой, –

Которую мне выдала страна,

Поздравив, как с хорошею обновой;

Когда я делал первый свой глоток

Холодного и вяжущего чая,

И плавал зеркалами потолок,

Огни Нью-Йорка бликами качая;

Когда я резал в дольки ананас,

Одним из многих флипперов играя;

Когда статью состряпали про нас,

Про нашу ошарашенность от рая,

Про нашу голубиную тоску

По русскому наваристому супу,

По снегу, по родному языку,

Про гамбургер, мне сам залезший в руку;

Про то, как от улыбок ошалев,

От общего повального вниманья,

Мы вспоминали наш российский хлеб

И принятое полупониманье;

Про то, как в лучших школах отучась,

Мы думать научились на английском;

Про нашу несвободную печать,

Где правду заменяют тонким писком…

Я ничего не знал – и счастлив был.

Скучал вот только по дворам Арбата…

1990, Сент-Луис

* * *

Как кофе, кончилась ночь.

Но ты не помнишь ее.

Ты хочешь сердцу помочь –

Оно твердит про свое,

Оно не верит словам,

Оно меняет свой стук,

Оно слабеет по швам

И расползается вдруг.

Курить пора перестать –

Пришла пора говорить,

Чужих взахлеб целовать,

Своим подарки дарить,

И улыбаться в метро

Каким-то новым глазам,

И всем рассказывать «про …»

О том, что делал ты «за …».

Ты помнишь мамины сны,

Ты видишь друга во сне,

Читаешь письма жены

О долгожданной весне,

И одуревший в тоске,

И захлебнувшийся в ней,

Кого-то бьешь по щеке,

Себе же сделав больней…

1990, Сент-Пол

* * *

Я потерялся в уличном рассвете,

Кровавом, неожиданном в ночи.

Я пал на дно. Я лепетал, как дети.

Я трепетал, как огонек свечи.

Я корчился, я ликовал, я плакал –

Искусственно и истинно, – в одном.

Я превратился в дикую собаку

С избитым человеческим нутром.

Я захлебнулся в дыме, в отголосках

Внезапного поющего смычка.

Я чувствовал: вдали, на перекрестке,

Под ломкий такт чьего-то каблучка,

Стучащего по каждому куплету, –

Не здесь, не здесь, совсем в другой стране,

Скрипач-мальчишка думает об этом…

И возникает музыка во мне.

И я тону в ее безумном всхлипе,

Я растворяюсь в капельках у глаз,

В ее сухом неповторимом хрипе,

В ее молочной дымке возле нас.

Я чувствую, что где-то надо мною

Колеблется невидимая ткань,

Сливается с крадущейся весною,

Волнует эту утреннюю рань,

И стелется, и падает куда-то –

В озера, в окна, в волосы, в глаза…

И lento переходит в moderato,

Как в дождь твоя соленая слеза.

Я пробую, я мучаюсь, я таю,

Я разбиваюсь в сотни легких нот.

Я пью тебя. Люблю тебя, не зная,

Кто свел нас. Кто наутро разведет.

И в каждом вздохе, в каждом поцелуе

Я чувствую последнее, одно:

Все бесполезно, все промчится всуе.

Все моментально. Знаю, знаю. Но….

1991. Сент-Луис

* * *

Увы – долги души не отдаются.

Не потому, что кончилась страна,

Не потому, что чья-нибудь жена

Твоим вдруг стала долгом. Так же льются

Ликерной патоки потоки по стеклу;

В Венеции горячим ветром воды

Обласканы, и лацканы погоды

По-прежнему под вечер не видны.

Не потому, совсем не потому.

По прихоти иль похоти житейской,

По дурости…По мудрости ль библейской,

По просто ль непонятно почему,

Долги души, которых я боюсь –

Не кабала, не слова непорочность,

Не нервов худоба, не боли сочность, –

Но тяжелейший неподъемный груз.

А я, как белка в колесе вертясь

И семеня по замкнутому кругу,

Меняю женщину, потом подругу друга,

И друга, к полу-другу возвратясь.

1991, Сент-Луис

* * *

Уже над облаком седеющим

Сгустился вечер фиолетовый.

И свет зажегся, слабо тлеющий,

Играя весело с просветами

Зеленых штор. И небо дрогнуло,

Мигнуло блестками далекими,

И побежали между окнами

Огни зверьками одинокими…

Ну как же ничего не хочется,

И как лениво здесь тоскуется –

Как будто шлейф, печаль волочится

По опустевшим серым улицам;

И не любить нельзя, наверное,

А как любить – забылось начисто.

Вот так, дружище. Дело скверное.

И не смеется, и не плачется,

И жизнь я начал мерить долями…

И только радостно немножечко,

Что завтра зазвучит бемолями

В кофейной чашке утром ложечка –

И все…

1992, Чикаго

* * *

Флоренция, прилавки Сен-Жермена,

Акцент Винсенто, цены на «Лоран»,

Лугано, «Кэнтос», море, Сантаэна,

Сонеты Данте, стонущий орган –

Все жизнь извне. Но вне ее расчета,

Вне шума постаревших городов,

Вне переулков, в чьих дворовых сотах

Течет медовый аромат садов,

И где над аркой выбеленной стали

Взлетают чайки, разгоняя серь,

Не оставляя места для печали,

Для памяти, а, значит, для потерь;

Где вкусы итальянского нектара,

Каких пока в природе просто нет;

И где французы, всех разбив на пары,

Парят в любви, распарывая свет;

Там, где я жил сто лет тому виною,

Где был перед женою виноват,

Где буду снова виноват весною,

Как по весне, весной тому назад, –
Я поднимусь над барной стойкой узкой

И, растворившись полностью в вине,

Заговорю на шебуршащим русском,

Огни Арбата увидав в окне.

1992, Сент-Луис

* * *

Согрей меня теплом седого вечера.

Укутай, убаюкай, укачай.

Сегодня нам с тобою делать нечего –

Тогда валяться будем…. и молчать

Под звуки еле слышного шипения

Шампанского в расширенном стекле.

Ни возгласа, ни сна, ни удивления.

И будут сигареты на столе,

И будет кофе, страстно обжигающий

Простуженную суетность мою;

Какой-то за окном фонарь мигающий,

Пугающий котенка на краю

Соседней крыши. Уличные шорохи,

Ночная слякоть, горький шоколад,

Глаза, что мне внезапно стали дороги.

Тепло подушки. Снова это взгляд.

Глаза, что мне сегодня были дороги, –

Большие, бесконечные глаза,

Как горизонт.

И снова будут шорохи.

И страсть, и расстоянья, и вокзал,

Где смесь такого быстрого и странного,

И кофе, и сорвавшийся смешок.

И трепет тела – легкого, желанного.

Так сладко, сладко, тихо, хорошо…

1992, Керксвиль

* * *

Плачь, чайка, плачь моей вчерашней болью.

Невольную обиду затая,

Я как актер, не справившийся с ролью.

Плачь, чайка, плачь, хорошая моя.

Кричи своим нечеловечьим криком,

Каким кричит над жертвою палач.

На птичьем языке иноязыком,

Пока ты можешь, если можешь, – плачь.

Ты разнеси, пожалуйста, по свету,

Что совершил я много добрых дел.

Что не просил участия за это,

Хоть в юности внезапно поседел;

Ты расскажи в чужих далеких странах,

Что с мамой я порою резок был,

Но, задыхаясь в розовых туманах,

Я все-таки всегда ее любил.

Ты унеси на крыльях белоснежных

Мою недолюбившую судьбу,

И в Балтике, у домиков прибрежных,

Спихни ее в каминную трубу,

А чтобы не скучала, сбрось и душу:

Пускай вдвоем погреются в огне.

И никого, пожалуйста, не слушай,

Коль разговоры будут обо мне.

И траур не носи всю ночь над морем,

Смахни его нечаянно хвостом.

Я близко был знаком с внезапным горем,

Но оставался ль чист перед Христом?

И все мои грехи не подытожишь

В земном круговороте бытия…

А ты, пока живешь и плакать можешь, –

Ты просто плачь, хорошая моя.

1992, Сент-Луис

* * *

Все то, что в нас с тобой перегорело,

Во мне – давно, в тебе – сто лет тому,

Слова, что мы шептали одурело,

Все перелеты «от нее к нему» –

Короче, все, что, кажется, погасло,

Как будто снова теплится в зрачках.

И фразы вновь тягучи, словно масло

На часовых блестящих кулачках.

Все заново, все сызнова, все ново…

Послушай, это было или нет?

Все те же чувства, даже то же слово,

Всем языкам доступное вполне.

Ты в 10 лет стояла возле храма.

Ты видела «Тритона» из дворца,

Когда моя студенческая мама

Еще – увы – не встретила отца…

1992, Сент-Луис

* * *

В какой-то вязкости стучат теперь сердца.

Ну что ж…Разлукою давно залиты крыши,

Земля разбухла за ночь от воды;

Гроза, с цепи сорвавшись, ошалело

Отгрохотала, гневно отшумела,

Не слушаясь, ругаясь без конца.

Но ослабела, делаясь все тише,

И пала в потемневшие пруды.

А следом за грозой пришла тоска.

Не дергаясь в припадке своевольном,

Как мальчик, полюбивший в первый раз,

Дрожа от этой радости и боли, –

Тоска вошла спокойно. Нежно, что ли,

Как входит в море мудрая река,

Прекрасная в величии невольном,

Забывшая про время и про нас.

Поговорим о нашем, о своем…

О том, что мы страной недавно звали,

О тех, что долго нам смотрели в след,

Прикрыв глаза, от солнца заслоняясь.

О нас самих. О том, что не меняясь,

Мы все-таки совсем не то поем –

Совсем не так, когда нас провожали,

Мы под гитары встретили рассвет.

Поговорим, давай поговорим…

Поговорим о женщине, о звуке,

Который тихо-тихо входит в нас.

Скрипичный звук, почти неуловимый.

Такой неясный и такой любимый,

Прозрачный звук, в котором мы парим;

Случайный звук, который лижет руки

Шершавым языком минорных фраз.

О женщине! О женщине, о том,

Как катятся, как падают в ресницы

Соломенные волосы ее;

Как пальцы, в этом вихре погибая,

Играют с ними, становясь, играя,

Раскрывшимся жасминовым кустом,

Неслышной лаской трогающим лица,

Несущим в мир дыхание свое.

Еще о той, которая тебя

Любила до того, как ты, вдыхая

Сорвал малюткой воздуха глоток…

Любила так, что врач в халате белом,

Склонившийся тяжелым грузным телом

К приборам, нервно кнопки теребя, –

Вдруг рассмеялся. А потом, вздыхая,

Пускал седые кольца в потолок,

Когда все получилось…

Так давай

Поговорим!

Ведь в зале ожиданья

Заняться больше нечем нам с тобой…

1992, Керксвиль

* * *

Московские ветры мои, вы же все перепутали…

Что кажется вам в пелене золотых облаков?

Вы спите вдали, вы пушистые липы укутали

Мохнатыми шалями поздних нью-йоркских стихов.

Мне снится здесь женщина. Женщина снится далекая,

Что письма мне пишет усталой красивой рукой,

И я понимаю, что память моя одинокая

Впадает мне в сердце зеркально-прозрачной рекой.

Та женщина в розовом, в белом, в зеленом, в сверкающем,

Мне вспомнится завтра, как помнилась только вчера.

И все объяснит этим взглядом, опять возникающим

Назло континентам, морям, переменам, ветрам.

Та женщина в белом, та женщина будто в березовом

Далекими песнями душу мою обольет.

А встретит, должно быть, в зеленом. А может быть – в розовом.

И снова забудет. И новое платье сошьет.

1993, Нью-Йорк

* * *

Я видел картину в одном чикагском музее.

На ней – ущелье, а в центре – солнечный шар.

Экскурсовод молил: «Пожалуйста, побыстрее!»,

Легко порхая между немецких пар.

Смотрели долго и два молодых араба,

И сто японцев отщелкали пленок пять;

У итальянки в толпе случайно слетело сабо,

И было трудно его тотчас отыскать.

Из солнца шло немыслимое свеченье,

Как будто лампу за этим холстом зажгли,

Чтоб осветила сумрачное ущелье.

Смотрели люди. Экскурсовод молил.

А свет сливался отчетливо в перекрестье,

В слепящий тонкий сияющий белым крест,

Объединяя людей из разных далеких мест.

Японцы, немцы, арабы – стояли вместе.

1993, Сент-Луис

Раздел: Перекрестки времени

Иллюстрация к разделу - Перекресток

* * *

Субботний дождь заплакал на дорогу,

И в пене листьев брился тротуар;

Остоженка, подняв больную ногу,

Запрыгала дворами на бульвар.

И горожане окна закрывали

И ласково баюкали огни,

Как в колыбелях вымокших печалей

Их бабушки баюкали самих.

Чугунный человек в старинном фраке

Насквозь промок. И, в бороду кряхтя,

Смотрел, как две бездомные собаки

Играли, под навесом примостясь.

Остоженка, набросив плащ на плечи,

Бежала переулками к реке...

Кончался дождь, и с ним кончался вечер,

И растворялся в лунном молоке.

1993

* * *

Одноклассники пьют. Одноклассницы замуж выходят.

Тот, кто счеты свести обещал – преспокойно улегся на дно.

Тот, кто прежде молчал, за того, кто кричал, счеты сводит.

Кто был робок – восстал. Кто сверкал – повернулся спиной.

Все, чему нас учили, взлетело лебяжеским пухом.

Лучший друг стал врагом, бывший враг оказался в друзьях,

Острый взгляд – слепотой. Глухота – изумительным слухом.

Воробьев стали видеть в орлах, и орлов – в воробьях.

Стала мамою мать, нелюбимая стала любимой.

И любимая вдруг оказалась чужою женой.

Одноклассники пьют. Одноклассницы шествуют мимо

И подводят глаза у счастливых мужей за спиной.

1994

* * *

…, …, просыпайся!

Льни к мужчинам! Улыбайся!

Обольсти кого-нибудь!

Пей вино и ешь клубнику,

В сливках взбитых – землянику,

И чернику не забудь!

Просыпайся, день в разгаре!

В самом центре, на бульваре,

Начинает бить фонтан.

Плещет пена, как у взморья,

И в кофейню «Лукоморье»

Завезли уже «Житан»!

1995

* * *

По лестнице гуляет пестрый кот

Среди зеленоглазо-круглых кошек.

Он песенку любовную поет,

С усов сбивая пухлой лапой крошки.

А на четвертом крыша протекла,

И капает, как теплый воск на блюдце.

Здесь вымокли кошачии дела,

И почему-то песни не поются.

А солнышко, кривя улыбкой рот,

Показывает зубки золотые.

По лестнице гуляет пестрый кот –

В дома другие. И в стихи другие.

1997

* * *

Вот я опять пришел сюда.

Все так же нем киоск у Бронной,

Все та же талая вода

Лежит бумагой застекленной.

А где-то сверху ночь сопит,

Укрыв дворы и липы разом,

И немигающе глядит

На землю вытаращенным глазом.

1997

* * *

Что может быть прекраснее мгновенья?

Глотка вина, мерцания огня,

Крылатки ночи, уличного пенья,

Внезапных слов, когда, тебе звоня,

Я душу разрываю на кусочки…

Что может быть прекраснее стиха,

Одной – случайно выскользнувшей – строчки,

И полупервородности греха.

Что может быть прекрасней женских пальцев,

Когда, порхнув, взлетят они ко лбу,

Забыв еще вчерашних постояльцев...

Что нужно славить, если не судьбу,

Когда стихов стремительную мрачность

Сметает, как искусственный барьер,

Французский сон. И сонная прозрачность

Бессонницы парижских кутюрье.

1998

* * *

Как же мы постарели! До любви, до седин!

Как же мы, менестрели, стали все как один!

Кто нам сказывал сказки? Кто поднес нам как дар

Те цыганские пляски между русских гитар?

Что ты знала о лете? О стальных городах?

О мелодии, цвете, о прошедших годах,

О боях петушиных, о созвучии строк,

Допетровским аршином меря метры дорог.

Как могли мы подняться вертикалью сосны?

Как мы смели ровняться с блеском царской казны,

Коли просо мы ели… Коли мы испокон

Даже слушать не смели тишь суфлерских окон.

Только было нам сладко! И неслись мы в откос,

Как степная лошадка вровень стуку колес.

Только ждали мы вечер, и дугою литой

Оплетали нам плечи руки женщины той;

Только пили мы водку – от утра до утра,

И свивалась в оплетку нашей грусти пора.

И без всякого сана, не поняв ничего,

Мы орали Осанну и хулу на Него!

И гоняли салазки, и смотрели в поля…

Это сладкая сказка. Это все опосля.

Разве это наука – разорить теплый кров?

В бижутерии звука? В неподвижности слов?

И прилипшую маску отодрать в прожитом?

Это горькая сказка. Это тоже потом…

2001

* * *

Я хотел написать стишок,

И опять получилась строчка.

Но не хочется ставить точку…

Значит, будет все хорошо!

2001

* * *

В холодной комнате, где в вазе маленькой

Ромашки кажутся глазами детскими;

Где в окнах падают огни багряные –

Рябины, девочки с косою русою.

Где стены серые водой пропитаны;

Где капли редкие, как слезы матери,

Текут и падают на скатерть белую

Из тонких прутиков дождливой осени.

В холодной комнате, где столько прожито,

Где люди милые на фотографиях

Как будто заново понять стараются,

Откуда в комнате ромашки белые.

В холодной комнате, где шторы тонкие

На окна катятся волной небрежною,

Мне верить хочется, да что там – верится,

Что все счастливое, конечно, сбудется…

2002

* * *

Здравствуй, Сашка. О чем ты плачешь?

Что же голос твой тонок стал?

Что ж ты память свою корячишь

О ночной бурлящий вокзал?

Не пойдешь, не выскажешь другу,

Что с тобою сделала боль:

Он на небе бежит по кругу,

Хлебный мякиш макая в соль.

Как же теперь? Я завтра кофе попью...

Я на земле,
А он, наверно,

В раю,

Если еще на небе остался рай,

Или хотя бы какой-то счастливый край.

Утром зайду. Целну разок его мать…

Что-то скажу, ну надо что-то сказать…

2002

* * *

Трое в «Старой Таможне»

Пьют сухое вино.

Надо быть осторожней:

Здесь я не был давно,

Помнят вряд ли. Но все же

Крайне узок мирок.

Ситуация схожа:

Чуть накоплен жирок,

Чуть красивей фасады,
Чуть добрее душа.

Мимо Летнего сада

Наши ль ноги шуршат?

Кто-то лапы грифонов

Гладит теплой рукой.

Сколько их, миллионов,

За Невою-рекой?

Чуть легко, чуть тревожно.

Но вообще – все равно…

Трое в «Старой Таможне»

Пьют сухое вино.
2002, Санкт-Петербург

* * *

У ноутбука нет души.

Экран – зрачок заледенелый –

Застыл, пиши иль не пиши.

У ноутбука нету тела,

Ему и руку не пожмешь,

И вряд ли поцелуешь страстно,

И доверять ему опасно,

Когда нагрузку не даешь.
Стучишь по клавишам. И черным

Экран бликует голубой.

И матом хакерски-отборным

Ты говоришь с самим собой,

Опять бросая ночи вызов.

И раздражает звук любой.

У всех уже давно отбой,

А ты читаешь пресс-релизы…
2002

Лене Поповой (Зайонц)

* * *

О чем я думаю… О том,

Что в «Узком» тихо и шерстянно.

Что осень так непостоянна,

Как постоянны мы вдвоем.

Что мы коньяк не в меру пьем,

И потому не знаем меры.

Что осенью все кошки серы.

Что утром, только перебьем

Ночную сушь, – опять об этом.

И на работе, и в любви…

Пойди, попробуй, оторви

Такой слепящий хвост кометы.

И делать надо то и то,

А то, наоборот, не надо:

Понятность Агнии Барто

В безумии зайонцепада.

И то ли призрачность основ,

А то ли горечность отсутствий.

Любить-то будем все равно!

Какое родственное чувство…

2003

* * *

Дожди. Внезапно кончилась жара,

И дача вымокла. До самого утра

По шиферу царапала когтями

Июльских капель выцветшая ночь.

Взлетели в вышину, взметнувшись прочь,

Верхушки сосен. Острыми локтями

Толкала молния соседние дома,

Один сгорел. И плакала хозяйка,

Забыв, что чудом выжила сама.

И только к небу уходила стайка

Случайных птиц, как к февралю – зима.

Черт побери, ну почему так скучно?

Скорей бы, что ли, август злополучный,

Всегда несущий столько перемен.

И на диване, с книжкою научной

Я засыпаю вдруг. И благозвучно

Потрескивает брошенный мартен.

Что за беда? И не пишется, и не пьется…

Стану читать какую-то ерунду.

Ужинать в восемь. Устало слушать, как бьется

Дождь в парники в моем июльском саду.

Брошу курить, докурив последнюю пачку.

Кофе начну топить в густом молоке.

Ужинать в восемь! Впаду, наверное, в спячку,

И забуду вкус бургундского и сакэ.

2003

* * *

Если пить ежедневно – сопьешься, разлюбишься.

Если врать ежедневно – конечно, научишься.

Оправдаться не сложно. Не нужно – получится.

А получится – поздно. Как «стерпится – слюбится».

Коли стерпится – стерпится. Только как оно слюбится?

Если пить ежедневно – и то не получится,

Если врать ежедневно – конечно, научишься,
Если все рассчитать – то сойдется и сбудется,

Ну а сбудется – значит, пустое и временно.

Если врать ежедневно – когда-то забудется.

А забудется – значит, прошло и потеряно.

А потеряно – это как «стерпится – слюбится».

2004

* * *

Не чувствуя, что начал век стареть,

Вдохнуть январь. И рано утром, где-то

В восьмом часу, детеныша одеть,

Залезть в сугроб, и понимать, что это

И есть то самое, что означает «Ведь».

Не дергаться во сне от чувства «нету»,

Переплавляясь в сточках скучных книг,

В реальности, в неинтересных темах,

В статьях, в деньгах, в каких-то бизнес-схемах,

Во всем, к чему давно уже привык, –

Не строить планы, а заснуть легко.

И знать, что завтра будет так же точно

Вода чиста, любовь и дружба – прочны,

А небо над Москвою – высоко.

2004

Комтек

Закончен бал вчерашнего «Комтека».

На стендах искрометный демонтаж.

Здесь бродят два счастливых человека,
Им больше восемнадцати не дашь;

Они твоя надежда и опора.

Ты учишь их неведомо чему…

Они тебя заменят очень скоро,

Лет через десять, если по уму.

А  мы еще сопим над новостями,

А мы еще скучаем в «Русском дне»,
Вполне пристойно двигаем локтями

И вспоминаем изредка во сне,

Как, правленый рукою неумелой,

Наш юный рынок устремлялся ввысь,

Объединен одним великим делом.

И скептики еще не родились,

Когда в стенах научных бастионов

Кодировал редактор русских слов

Неистовый создатель «Лексикона»,

Божественный Евгений Веселов.
А мы,  как будто осы над вареньем,
Вились над сладким именем «Цебит».

И Маляревский выл по воскресеньям,

Отписывая версты мегабит;
И мы, едва захлопнув двери ВУЗов,

У мониторов проводили дни.

И всю маржу айтишных сухогрухов

Делили не по братски, извини.

Маржа уже не та. И чисты схемы.

Мы знаем, что терпимо, что грешно.

И ты уже не сам паяешь клеммы,

И Биллиг за границею давно.

И нам уже не работать бога ради,

Мы лишь рядимся в розовых юнцов.
Нам не понять, на что живет в Неваде

Наш бывший друг Георгий Кузнецов.

2004

* * *

В холодном янтаре закатных бликов,

Из лика засыпающей Москвы

Выходит первый дождь, как предвкушенье крика

Забрызганных до блеска мостовых.

И все мои друзья, чредою сонной

Сливаясь в мельхиоровый ручей,

Неслаженно текут,

Текут по Малой Бронной

Шуршащим шумом вымокших плащей…

И я сижу в кафе, слегка шалея

От странной боли с грустью пополам.

И вижу, как листва летает по аллеям,

Алея в алом зареве реклам.

Прислушиваясь к новым разговорам,

Я в зеркале ищу свое лицо,

И вижу, как друзья сегодняшним укором

Уходят за Садовое кольцо.

И остается дождь, ночным дуэтом

Насвистывая милый менуэт.

Лишь несколько мужчин в коричневых беретах

Латают шины стареньких «Побед».

2005

* * *

Южный город. На деревьях пот.

Жаркий воздух. Дремлет старый порт.

Женщинам  за тридцать. Или я

Так воспринимаю этот город.

У мужчин нет возраста совсем.

Теплый ветер нежно гладит ворот,

У таксистов тысяча проблем,

И болеет младшая моя.

Новгород, Югра, Саратов, Псков,

Лакмус твердо-мяких говорков;

Жены, дети, бабушки в трико, –

Вместе ненавидят двух абхазцев,

Молодых, терзающих волну.

Господи, как хочется остаться!

Хочется любить свою страну!

Не надрывно. Ласково. Легко.

Есть еще, еще, конечно, есть

Эта в нас заложенная твердь.

Мы по гальке, словно по песку,

Шлепаем, не натирая ноги.

Нам чуть-чуть бы воздуха. И мы

Будем создавать – почти как боги.

Будем зарекаться от сумы,

От тюрьмы…Любить свои пороги –

И сейчас, и на чужом веку.

2005

Через несколько лет

Как суетно. Как хочется тепла

Вокруг, в душе… И замереть у входа

В какой-нибудь уютный детский парк,

Где нет многозначительности грубой.

Где так счастливо. Где от карусели,

Волнуясь, дочку отгоняет мать.

Весна в Москве…А дочери взрослеют.

Одна все дальше, глуше. А другая –  
Все ласковей, все ближе. Это возраст.

Пройдет и то и это у обеих.

Я буду ждать звонка. Они, конечно,
Поговорят со мной. Под вечер, поздно,

Спеша, не долго. Но я буду знать,

Что все у них нормально. Все здоровы.

И, наконец, засную. И слава Богу.

2005

* * *

Когда Москва отбрасывает тень –

Неяркую, туманную –

Светлеют

Глаза прохожих. Хочется листвы –

Прозрачной, легкой, необыкновенной.

Когда Москва отбрасывает тень –

Меняются и люди, и устои.

И краски ярки, и слова нужны,

И музыка – лишь музыка, не память;

И вспоминать нет времени совсем,

И в сутках полтора часа – не больше.

И сладок вкус пришествия весны,

Как мы, усталой.

И, как мы, – счастливой.

2005

* * *

Кафе, как дворник бородатый,

Сгребает с улицы народ

Своей блестящею лопатой.

Кафе, где все наоборот:

Где кофе кажется прогорклым,

И теплой водкою – вода.

Где к ночи набухает горло.

Где вместо «нет» – сплошное «да»,

А мир сжимается до лавок

И поцарапанных столов.

Здесь нет очередей и давок.

Здесь свет не чувствует стекло,

А вы не чувствуете света,

И лишь вагоны болтовни.

Но вы не помните об этом.

Здесь все вокруг, здесь все одни, –

Но устремляетесь куда-то.

А получается, что вот

Туда, где дворник бородатый

Cгребает с улицы народ.

2006

* * *

Откуда-то из розовой стены,

Из зерен кофе, из обычной рюмки,

Из падающей пестрой женской сумки –  

Возникло ощущенье тишины.

Шумел Арбат случайными людьми

(Такая смесь привычных тем и новых).

Философы, Роксаны, Казановы,

Студенты, бляди, бабушки с детьми…

Цветы упали – и не помню, как.

Настала ночь – а я и не заметил.

Знакомую случайно с сыном встретил,

Пил кофе, запивая им коньяк.

Потом мы танцевали у окон

Театра. Быстро звезды набухали;

Какие взгляды там на нас кидали!!!

Как раздражал звонящий телефон!!!

Ты мерзла. Я глазами, не всерьез,

Срывал с тебя платок. Мне стало жарко.

Потом была Садовая. И арка.

Потом таксист. Он нас так странно вез…

Какие-то неистовые дни,

Без сна почти. Кофейня зазывает,

И я еще не знаю, как бывает…

Глаза… Какие у тебя они?

2006

* * *

В окне, как в маленькой таблице,

Закрасил ночью август клетки.

А старшей дочери не спится.

Она качает табуретку,

Она мечтает о нарядах.

А младшей дочери не спится:

Была бы только мама рядом.

Тогда опять она приснится.

И ветер стих, и съеден ужин.

И диктор так индифферентен,

Что никому уже не нужен,

Как бывший вождь на постаменте.

И, к сожаленью, надо бриться

И прижимать к лицу салфетку.

А старшей дочери не спится.

Она качает табуретку.

И каждый думает о главном.

И каждый смотрит за окошко.

И все как будто очень славно.

И все как будто понарошку.

2006

* * *

У венских стульев нет, конечно, сна.

И страсти нет. Их томные изгибы

За стеклами ночных кафе Парижа

Не откровенны. Прошлого в них нет.

Но рядышком качается весна,

И у реки зачем-то пахнет рыбой.

Мосты все ниже, ниже, ниже, ниже…

А утром – сумасшедший Лафайет.

И ветер, разбиваясь о фасады,

Берет реванш, в глаза кидая пыль

Сходящего на нет уже цветенья.

Одно движенье – пальцем по глазам.

Я так хотел бы оказаться рядом,

Хотел бы не фантазию, а быль,

Или хотя бы самоощущенье.

Или, вернее, возвратиться за…

2006, Париж

* * *

...передвигаясь по Новослободской,

Где ни домов, ни перекрестков нет,

А только свет. А сверху – шебуршанье,

По слухам, наступающей весны.

И день, плывущий пыльною полоской,

Как сны,

Точнее, снов смешанье.

За городом ли это? Поворот –

Преображенье хлопотного слуха –

Случайно, сухо

Сыпется

В трамвайном звоне.

И какая мука

И в звуке этом,

И вообще вокруг,

Ведь масленица, только успевай,

Кошмар какой-то!

А вокруг – Боржомы,

Боржомы, жомы, жоми, божи, жи…

И что-то отдает куда-то в руку.

Но о душе – и страхи, и молчок.

И все равно какой-то червячок

В душе отлично ищет путь по слуху.

И клюква совершенно ни при чем…

2006

* * *

Мы пили итальянское вино.

Приятель мой, который так давно,

А, может, никогда не пил такого,

С фальшивою улыбкой знатока

Сказал: «Ну что же, кислое слегка,

Но ничего…». И улыбнулся снова.

«Несите!» И бесшумный официант,

Как дирижер, как старый музыкант,

Привыкший знаку рук повиноваться,

Кивнув – исчез. И тут же вырос вновь.

Рванула пробка, вызвав дрожь столов.

Вино, как змейка, стало извиваться

И, наконец, почувствовав тепло,

Легло на дно бокала, замерло.

И замер дирижер, на сцену глядя.

Мы пили итальянское вино.

Один бокал, движение одно,

Мгновенье, занесенное в тетради

Рукою дирижера. 25,

Плюс такс, плюс за старанье. И опять

Добавлен такс. В итоге – 28.

«Извольте счет. Приятного глотка!» –

Знакомая улыбка знатока,

Не знавшего, что наступила осень…

2006

* * *

От работы до субботы –

Что от пули до Плиты.

Рты открыты – есть работа.

Есть работа – будут рты.

Коль работа – то забота.

Коль забота – то опять

От работы до субботы.

Дважды два: ни дать, ни взять.

То ли схемы, то ли сводки.

То ли на воду бурить…

День короткий... Год короткий…

Надо маме позвонить…

А когда же, коль забота?

Коль работа?

Коли рты?

От работы до субботы –

Что от пули до Плиты.
2007

* * *

Мы были мерзки. Плакал где-то кот.

Мы шли. Визгливо резал шум машинный

Аорту подмосковной тишины.

К нам город полз с полуночной вершины:

Замучался, и хочет видеть сны.

Бессонница. У подмосковных бурь

Есть тяга к выясненью отношений…

С ночным такси, с забором наискось,

С разбитою бутылкою у клуба.

Мы шли. И в корках были наши губы.

И тих был гравий, вымокший насквозь.

Мы шли домой. Мы были, как сапожник,

В холодной будке пишущий заказ

На два шага, на каблучки, на ножки…

Мы просто шли. Мы были осторожны,

И только черт остановил бы нас.

Мы шли домой. Нам есть хотели зверски,

Акация царапала плечо,

И женщина ждала… Мы были мерзки.

В коросте губы. Ниже – горячо.
2007

* * *

Есть у дома исключительность,

У гостиниц – привлекательность,

У людей – многозначительность

И еще – необязательность.

Наше дело  замечательно,

Но, в итоге, – обезличенно.

И берем уже не качеством,

Но количеством, количеством…

2007

Раздел: Скоротечность года

* * *

На РБК – статья.

То ли – опять кутья,

То ли – опять блины,

То ли – цветы по кругу.

А у меня – семья.

Дети мои и я –

В горе своей страны,

Но веря еще друг другу.

На РБК – беда.

Кажется, никогда

Я не смогу понять

Старое в этом новом.

А новое – навсегда.

Значит, вопрос – когда…

Я же хороший, да?

Мудрый, седой, здоровый...

На РБК – судьба.

Значит, опять в раба

Нас превращает страх.

Или кошмар незнанья.

Надо же быть не здесь!

Здесь я!

Я просто весь

В строчках и кабаках.

В деле. И в каблуках.

В радостях. В коньяках.

В этих извечных «Ах»;

В тонких твоих руках

Я, как усталый Вакх,

Гибну без покаянья…

2008

* * *

Ты знаешь, мне показалось совсем ненужным

Этот теплый коньяк опять заливать водою,

Как одному геологу в городе белом, вьюжном,

Каждый кусок асфальта считать слюдою.

Если засохший ствол взрывается белой вспышкой –

Нас испугает треск, только разряд далеко.

Точно так же и мы, то ли кошкой, а то ли мышкой

Ощущаем себя порой – то счастливо, то одиноко.

Знаешь, и год прошел. И дерево разобрали

На кусочки, которые просто засунуть в печку.

И если здесь, в кафе, нас недавно совсем не знали,

Принося нам сдачу, как пилигримам свечку,–

То теперь мы милы. И даже вполне радушны

Официанты. И эта встреча чуть дольше...

Разыскать ли кварц в этом городе белом, вьюжном?

Получить ли скидку? В этот вечер – намного больше...

2008

* * *

Как пики гор, высотные дома

Ущелье города надменно окружили

И замерли, взирая горделиво

На мелкие строения и русла

Московских пересохших тротуаров.

Но скоро в город спустится зима,

И серь асфальта напитает живо;

И будет, как всегда, неторопливо

Бродить ее трехмесячное сусло

На площадях и в переулках старых.

И пики гор замерзнут, не укрыты

Пусть тающим, но все же белым снегом.

И как-то постареют и согнутся,

Униженные собственной гордыней

И явным равнодушьем пешеходов.

Мы, наконец, от пошлости привиты,

Мы радуемся теплому ночлегу,

Нам хочется спокойными проснуться.

Давно уже к другим стремясь вершинам,

Нам нравится не внешность, а порода.

Не одинокий вечер, а семья.

И кажущаяся скоротечность года

На самом деле – скорость бытия…

2008

* * *

Кончается неделя… Захотелось

До воздуха дотронуться рукой.

Он загустел. Рябина загорелась,

Прижалась к дому красною щекой.

Лег иней на дорожки. Стало тихо.

Старушки перестали продавать

Капусту и цветы. Неразбериха

Сошла на нет, и лег поселок спать.

Лишь электрички одинокий голос

Порой тревожит потемневший лес.

Как торжествует серый мегаполис,

Втянув в себя людей из этих мест!

Как он давно не расточает ласки,

Как неприемлет откровенность чувств,

И крик ворон, похожий на арабский

Язык. И хрупкой ветки хруст.

Как управляет нами он умело,

Как ненавидит осени покой…

Кончается неделя… Захотелось

До воздуха дотронуться рукой.

2008

* * *

Едет мой водитель по Москве.

Он же ведь устал за вечер. Ведь

Он продрог и очень хочет есть.

А ему еще помыть машину…

Спать ему осталось пять часов.

Он кладет на чашечки весов

То, что он пока имеет здесь,

Жажду перемен и нерешимость.

Едет мой водитель по ночным

Улицам. По грязным мостовым,

По проспектам, мимо верстовых,

К дому, к дому. Сразу – на стоянку.

Двадцать штук пельменей. Крепкий чай.

Спать. Домашним лень уже ворчать.

А проснутся – стоит промолчать:

Не нужна сегодня перебранка.

Мой водитель к пятнице устал,

Он смотреть «Ранеток» перестал,

Он уже давно не выпивал,

От души, без зуммера. И вволю.

Но он едет, едет по Москве.

Боковым он чувствует кювет,

Он зарплату привезет семье.…

Или вовсе не ложиться что ли?

2008

* * *

Я позвонил ей. И она

Сказала, что здоровы дети,

Что им присуща инфантильность;

Спросила, как мои девчонки,

И сообщив, что скоро няня
Должна прийти, дала отбой.

«…Она – хорошая жена.
Она давно не белом свете

Живет. Она не меркантильна.

И ей не надо, как ребенку,
Пюре размешивать в стакане…»
А за окном шумит прибой

Объединенных  Эмиратов.

Отель величествен, как парус,

Как символ этой жизни новой,

Как снегу грязному укор.

В подругах – Интернет. И местных

Мадам российских круг. И кухня
Животным запахом купатов

Не оскверняется. И ярус

Балконный арочным альковом

Скрывает это разговор,

Двум сторонам неинтересный.

Но скоро свет дневной потухнет,

И влажной струйкою у брови

Стечет жара на мрамор пола.

Как удалась и состоялась

Вторая половина жизни!

И наконец-то можно в траву

У дома выйти босиком.
И всех шезлонгов изголовья

Белы. И шляпа долгопола.
И что годами создавалось –

Сохранено в чужой отчизне

Надежно. Раздражает малость:

Я позвонил.

Но оказалось,

Что и вдали, где покрывало

Всегда прекрасных жен скрывало,

Она, как женщина Ямала,

Владеет русским языком!

2008

* * *

По Таганке идет человек, перевитый шарфом с бахромой.

То ли 30 ему, то ли все 60 – разглядеть невозможно: смеркается.

Ясно только, что он никуда не спешит.

Как-то не по-московски он, вроде, доволен пришедшей зимой.

Почему-то мне хочется думать, что он улыбается.

Может даже, он что-то хорошее в этот четверг совершит.

Горожанин. Идет по маршруту знакомому. Не тяжело,

Но и без вдохновения. Все же ему 60. Или 30? Спина-то усталая,

Но бывает и хуже. Особенно в будние дни.
Неужели ему неохота забраться куда-то в тепло?

Хоть какой-то уют, хоть какая-то толика малая

Долгожданных, но все же далеких еще выходных.

Нет, улыбки не видно. Он попросту мрачный. Москвич,

Одним словом. Причем коренной. И без возраста, кажется.

Программист? Аналитик? Владелец палатки в метро?

Хорошо, что пешком: здесь чего-то разрыли, повесили сразу «кирпич»,

И пришлось бы в объезд. Ну а так – поднырнет и пройдет. Правда, весь  перемажется. 
Ну, зацепится. Ну, может быть, куртку порвет.

Как противно мигают глаза бесконечных троллейбусных фар

В гистограммах реклам, во дворах, в переулках кривых,

В желтой сепии города, словно слезшего с копи фильма Кустурицы.

По Таганке идет человек. И летят, разлетаются кисти шарфа –

Между небом, лежащим на башнях Москвы,

И некрашеной Школьною улицей.

2008

Непричесанная Москва

Маленький мальчик играет с мамой в парке застывшем в прятки.
А мама совсем замерзла, но нужно гулять до часу.
И бьют сапожки с прихлопом о пятку пятка.
Кафе закрыты. Пустует вдали терраса.
Она – считает. Он – сразу бегом оттуда,
За будку... К кассе… К березе… Опять за будку.
Остановился: из домика в центре пруда

Выходят утки. Четыре большие утки.
Еще через год она, конечно, вернется «на вахту».  Словно

И не было этих лет, ее там радушно встретят,

Правда, если не станет интриговать вот эта Дарья Петровна…
Потом еще пятно вчера в углу на паркете…

Откуда взялось? Но можно, наверно, шкуркой.
– Все, пятнадцать минут, и будем двигаться к дому.
   Постой, а где ты так опять перепачкал куртку?
   В соломе весь… Скажи, ты где отыскал солому?

А вечером к Мите заедет отец, поскольку
Она ему позволяет видеть по будням сына.
И он ему навезет подарки. Еду. Даст денег. Но только

В этот раз, скорей всего, половину:
У них там как-то дела, он говорил, не очень.
А сам не выходит, должно быть, из «Якиторий»,
И мог бы, мог. Да ясно, что он не хочет.
А работает замом в какой-то финской конторе.

Потом, со временем, эта пропасть не будет такой громадной.
И жизнь должна становиться с годами намного легче.
Это пока идет все как-то не очень складно,
Это пока безрадостен каждый вечер,
Это пока – что вторник, а что суббота.
Но так же не может долго, не может вечно...
Еще чуть-чуть, и она опять пойдет на работу,
А Митя – в садик… И станет лучше, конечно.
2008

Новогодняя ночь

У каждого года свои остатки –

На сгибах крыш, ожиданий, судеб.

Но, как всегда, мандарины сладки,

И наступающий лучше будет.

Дороги – шире, еда – вкуснее.

Минут на 10, ну, может, 20,

Мы станем выше, добрей, роднее,

И перестанем всего бояться.

Нам объяснит человек с экрана,

Пока мы делим салат на блюде,

Что в наших силах помочь Ирану,

Что в Никарагуа тоже люди,

Что в нас проснулось самосознанье

И очень важно держаться вместе.

…Не будет саночного катанья,

Не будет яблок в песочном тесте

И хвойных веток в стеклянных вазах,

И снега крупного на карнизах,

И чая — прямо с мороза, сразу, —

В красивых чашечках из сервиза

С рисунком желтого корнеплода.

Спать ляжем рано, а не к рассвету.

А знаешь, все-таки с каждым годом

Все одинаковей праздник этот.

2008

Новогодние праздники в Риме. Es dedicato a J.B

Как рассеченный острым кинжалом, Форум

Романо, лежащий на дне столетий,

Сам по себе напоминающий этот город

В миниатюре, делящий на «тех» и «этих»

К свету слетевшихся из-за морей москитов, –

Закрывает тенью любую возможность втиснуть

Елку к камням Сатурна и сводам Тита,

Отсылая толпы гуляющих дальше, к Тибру.

Люди послушно проходят мимо. Верхушки

Сонных соборов гордятся мудрым решеньем

Спать. И ночного неба подушка,

Как и всегда, является завершеньем

Дня. Огоньки лишь по долгим фризам.

Но, лучами белой звезды отпугнув ворону,
Дерево Рождества улыбается тем, кто снизу

Смотрит на этот чудо с Пьяцца Навона.

Запах лазаний и пасты, сомкнув пространство,

Город возьмет в кольцо, доползая даже

До колоннад, обнимающих ночью паству.

И ожиданье счастья едва ли смажет

Изморозь. Только фонтаны будут ворчать немного,

Не считая, правда, эту сырость бедою,

Но убежденные, что и без поддержки смогут

Напоить весь город своей питьевой водою.

Смесь поколений, лиц, языков, сознаний –

Не раздражает. И как-то смирившись с гулом,

Улицы прекращают быть местом ночных свиданий

Влюбленных, знающих наизусть Катула.

И дети не лягут спать, и старики. И гости

Только под утро вернутся в отели тоже.

И Рим превратится в счастливый нездешний остров,

Которого лучше нет. И, наверное, быть не может.

2008

* * *

Заваленный белым. Замерзший. Уставший. Закрытый,

Как книга. И дряхлый, и властный. Еще не забытый,

Утоптан ногами по новому снегу. Увитый

Венками зелеными. И наконец-то прожитый,

Прощается с городом этот немыслимый год.

И он не вернется, он к нам никогда не вернется.

Смеются философы, дети… А что остается?

Надеяться только, что новая радость пробьется:

Ушел високосный. Как быстро на свете живется!

И все-таки кажется: «Будет спокойно вот-вот».

Заваленный белым, засыпанный солью морозной –

Уже наступил: ожидаемый, мудрый, бесслезный;

Как будто в рулетку поставленный нами. Нервозный,

Но очень другой. Почему ж он явился так поздно?

На пару бы месяцев раньше. На парочку лет…

Украшен свечами и блестками, наш новогодний

Роман с ожиданьем случится еще не сегодня.

И ищут глаза календарь, словно местная сводня

Его и ее, разрушая порядок Господний.

И клетку находят. А в ней – и не «да», и не «нет».

2009

* * *

Эта зима, как и любая другая зима,

Превращает белое в черное. И дома

Защищают фасады рекламой, как стеклами темных очков.

Эта Москва, как и любая друг власть,

Научившись белое в черное превращать,

Развлекает своих коренных приезжих сотнями пустячков.

Коренные приезжие, как и все приезжие, – коренные.
Ощущая всю «самость» как ‘наши’ и ‘остальные’,

Они превращают белое в черное совсем не хуже Москвы.

Совершенно естественно, что и баланс сведется.

Совершенно нормально, что из-под ванны льется,
Ибо, делясь бесполо на «мы» и «вы»,

И не такие вещи творили люди…
2009

* * *

От Барселоны километров сто,

Где сонны инженеры и поэты,

Одни – у крыш, другие – у земли;

Где к небу вязко тянется простор

Морской купели, и почти раздеты

Те женщины, что нас сюда везли, –  

Рыдает горько девочка у входа

В кафе. Но свежей сангрии прохлада

Сегодня приглушает детский плач.

Какая безупречная свобода!

Как нужно все! Как ничего не надо!

Как все согласны – только обозначь!

…Маршрут прочерчен красным. Мы в пути –

В погоне за магнитами и чем-то

Таким же нужным. Дымчатый восход

Еще жаре не позволяет вплыть

В дома, где камень прячет пыль цемента.

Машина набирает полный ход,

И площади старинной центрифуга

Привычно размывает цвет бегоний.

О, девочка расплакалась не зря!

И едем мы в который раз по кругу,

Дорогу зная точно к Таррагоне,

Но все на указатели смотря…

2009

В троллейбусе

Как ворон, он наглухо в кожу затянут, как тот – в оперенье.

И шарят глаза по сидящим, стоящим, болтающим по телефону.

Он взмахом руки, как крылом, отгоняет чужое старенье,

Он выдернуть хочет кадык и водителю, и микрофону.

Ему невозможно дышать между этих раздутых баулов,

Матерчатых сумок, пропахших растаявшим фаршем,

Пустых кошельков. Он звереет, звереет от гула

Отживших, но все уходящих чеканным уверенным маршем.

Он знает, что делать. Он знает, что было и будет.

Он знает, как жить. Он упрямей, умнее, моложе.

А рядом – не люди. А рядом, у локтя, – не люди!

Ох, с ними построже! Ох, с ними-то точно построже!

Приехал. Уже по асфальту поплыл к фонарям полумрак,

Еще полчаса – и начнутся аварии, кто-то поедет по встречной…

…Он сходит с шершавой и грязной ступеньки троллейбуса так,

Как будто под ним – идеальная гладь. А на улице – вечность.

2009

Март

Осторожно!

К Москве подобралась весна!

Незаметно, по капельке, отмывая бессчетные башенки

Современного творчества тех архитекторов, что увидели Яузу

Лет пять или десять тому, но не больше никак.

И пирожные

В этом кафе на заказ

Стали делать. И пунш, и коктейли. Но девушки Машеньки  

И знакомые Машенькам юноши, видно, с курса четвертого, сразу же

Поменяли свой столик на светлый соседний кабак.

Просыпаясь

И трогая веки окон,

Бормоча о любви и кредитах, еще не оплаченных,

Надевает на город какой-то особенный плащ на подкладке дождей,

Только купленный или украденный, но уютный вполне;

И шатаясь

По улицам, чей-то балкон

Зацепив по пути, тормошит горожан озадаченных

Первый мартовский вторник Москвы, переменчивый, как лицедей.

И оглобли троллейбусов жадно тянутся к новой весне.

2009

Маленькая ночная серенада

Притворившийся праздником город, за взмахом руки

Лучезарного Моцарта не успевая, рисует

Ключ скрипичный у ног божества. Но его каблуки

Не наступят на этот ковер из цветов, памятуя,

Что отсутствие солнечных дней компенсирует цвет.

Охрой выкрашен старый парик Бельведерского парка,

Красным – флаг за окном, белоснежным – его кабинет,

Золотым – фурнитура двери и оконная арка.

Притворившийся праздником город, с булыжных дорог

Пыль смывает то легким дождем, то внезапным порывом,

Выпекает в ближайшей кофейне из яблок пирог,

Запасается свежими булками, сыром и пивом,

Рассыпает конфеты, и с каждой обертки портрет

Словно смотрит в глаза, словно слышит вокруг разговоры,

Сочиняя уже и не музыку – просто рассвет,

Солнце, ветер и реку, низины и горы:

     Соль – ре, соль – ре, соль-ре-соль-си-ре;

     Рано пламя лампы на заре

     Гаснет, и шорох города

     Горячей струйкою ползет за воротом,

     И вносит платье из соседней комнаты лакей…

     2009, Вена

* * *

Начинается все с предвкушения. Даже зима

Не настолько бессолнечна и бесполезна. Внезапно

Попрыгунчик внутри просыпается. Шарфа размах

Откровенно становится дерзким. Тягучее завтра

Все никак не наступит. Ужасные восемь часов

Ожиданья! Зрачок ненавидит ненужную книгу.

А внутри этот маленький дергает тихо засов

На решетке, что слева в груди заменяет веригу.

Начинается все с предвкушения. С утренних штор,

С молока через край в этом воздухе. С бережных звуков

Городского трамвая, случайно влетевших во двор,

С незнакомого пса, что улегся у входа на брюхо.

Начинается все с предвкушения. То ли весной,

Подошедшей вплотную, а то ли уже – совершенно не важно.

Это так хорошо… И еще далеко и не страшно

Ощущение. Или предчувствие. Что-то одно…

2009

* * *

А вот смотри, совсем другой трамвай

Прошел по Чистопрудному бульвару.

У остановки тополь разорвал

Над крышами сырое покрывало,

Но моментально залатал дыру,

И вовсе не торопятся студенты.

Синоптики забылись – и не врут.

Дорога извивается, как лента,

И льется по проулкам и дворам

За город, к паркам удаленной Сходни.

Был каждый час сегодня, как вчера

Был каждый час – таким же, как сегодня.
2009

* * *

На перекрестке Старого Арбата

И старого Садового кольца

Стоял Смоленский гастроном когда-то,

И вход был не с фасада, а с торца.

К его прилавкам жались горожане.

В пакетах треугольных молоко

Давали в восемь. Мы привычно ждали –

И молока, и плавленых сырков.

Там было место встреч и обсуждений.

Там говорили «булошная». Там

Не волновала правильность решений

Политиков. Ни Хонеккер, ни БАМ.

Сегодня точно так же – не до БАМа

И Хонеккера. И не до чего.

В окне висит молочная реклама,

Где девушка смеется над Москвой.

Звучит не «ш», а «ч». И виновато

Стоит старик у нового крыльца,

На перекрестке нового Арбата

И нового Садового кольца.

2009

Герой

Герой! Всевидящее око не затуманено пока.

Он возвышается, как башня.

Он судит так неоднобоко. Он к нам надолго, на века

Пришел. И нам теперь не страшно.

Нам так уютно под защитой, мы стосковались без любви.

Объект достоин поклоненья.

Мы хуже спим, но мы же сыты! Вокруг чужие – но свои!

Уже второе поколенье

Не сомневается, но знает. Опять прозрели старики,

Его историю слагая.

И воздают, и сочиняют поэмы, оды и стихи,

И благодарно надевают,

Молчанье разогнав речами, ему на голову венец.

Листвы не слышно в общем гуле.

Дома толкаются плечами.  И замирают, наконец,

К утру, в почетном карауле.

2009

Хирург

Спокойно присыпая руки тальком,

Он глаз вонзит в захолодевший зал.

Над головой слепящая спиралька

Как нимб горит. Немыслимый накал.

Ножом, не скальпелем, уверенный новатор

Грудную клетку вскроет. Тишины

Не слышит в предвкушении войны

Ни врач, ни распаленный гладиатор.

Огромной и измученной страны

Анатомический театр.

2009

* * *

…Ноготь царапнул щеку. Бывает и так, что

Эту царапину гонишь, как мотылька от лампы.

И на мостах у Савеловской, как на воде проточной,

Качаешься, точно щепка. А острая крыша лямбды
Вокзала  – вдруг набухает. И, становясь омегой,

Все силится площадь накрыть целиком …во вторник

Был дождь, стучался в купол московского оберега

В районе Волхонки …в стекляшке пустила корни

Ветка от этого… по-моему… от алое.

…я уже говорил, что по мостам, как щепка,

Качаешься …как хорошо, что двое,

Вот эти двое прижались друг к другу крепко,

Вообще хорошо, когда так близко …а быстро

Набухли почки деревьев. И не деревьев тоже –

Глаза отекают уже дней десять. Но чисто

С билирубином … и центр весь обезвожен,

Чего ж не включат фонтаны? Хотя бы на сутки-двое,

Раз пыль – и внутри, и в парках …и так  и не было снега…

А посмотришь сбоку – а небо-то голубое!

И сияет купол московского оберега!

2009

Рим

Грозно царство свое осмотрев,

Чуть качая  взлохмаченной гривой,

Этот город разлегся, как лев,

И считает столетья лениво.

Время в колбах песочных часов

Перехвачено горлышком узким,

По которому, будто песок,

Звезды сыплются в землю этрусков.

Этот город на желтой воде,

Отражающей сепию неба,

Безраздельно тобой завладел.

Ты здесь был, а как будто и не был;

Здесь ты был, но и не был собой –

У собора Петра ин Винколи, –

Ранним утром, когда голубой

Шелк небес тополя прокололи.

В сотый раз возвращаться сюда,

Гладить сонного льва осторожно,

Рядом желтая эта вода,

Эти парки…

Дышать невозможно!

2009

* * *

Московский ветер ломает сирень во дворе хрущевской пятиэтажки.

С утра как-то все пошло набекрень, начиная с разбитой чашки

И невкусного сыра. И все дела, что  хотелось сделать сегодня,

Отложились сами собой. Но нашлась тетрадь, которую в новогодний

Вечер искали по всем шкафам какого-то  черта. Сразу

Стало ясно, что ее-то нам и не хватало. Как и вот этой вазы

С  засохшей и пыльной хренью. Да надо выкинуть срочно!

Только глядь – шесть вечера. Воскресенье. Значит,  в следующий раз. Уж точно.

2009

                                                  Н.К.

Друг детства

Ближе, ближе, губы к самому уху!

Потому что потом начнется – не так услышал, не понял;

И не важно – твоего ли здесь искаженье слуха,

Моего ли голоса, –

Слушай! Тогда, в агонии,

Зная, чувствуя, что как прежде уже не будет,

Я ошибался. И судил тебя. Судил, полагая,

Что имею право. За эти годы сменились люди;

И тебя, и меня теперь окружают

Рукопожатья нового века. И есть ладони

Твердые и сухие. А есть, как вата,

И последних больше.
Тогда, в агонии,

Мы поделились на правых и виноватых,

И потеряли почти треть жизни в итоге –

Вот так, однажды в детстве пригрев обиду.

И решаем, и все решаем – ну просто боги!

А живем – как черти, не подавая виду.

2009

* * *

Как мне нравится вечером, в мятом костюме льняном,

Не заботясь о складке на лацкане и возвращеньи

К обязательствам чувств и оттенков в почти что чужом

И прокуренном доме, – бродить по московским скрещеньям

Переулков и улиц. И тень у ближайшей стены,

И зрачок фонаря возле эркера желто-сусальный

Превращаются в поиск какой-то другой стороны

Отстраненности внешней, и чьей-то потери зеркальной

В то же самое время. Посланник вернется ни с чем.

Ничего не предложит, но планку, конечно, не снизит.

Поворот, переулок. И вечное это «зачем?» –  

Как всегда без ответа, – увы, ни к чему не приблизит.

2009

* * *

У окна, облокотившись на подоконник,

Ждет человек человека. Сначала бабушка – внука,

Потом уже мама – сына, когда перешло в сегодня

Вчера, и в шорох – дневное крещендо звука.

Вот такое место – у стекла на заснувшей кухне –

Никогда не пустует. Меняются только люди,

Но часов до трех ночная лампа не тухнет.

Сна, конечно, не будет,

Ни сейчас, ни после. Пока по разным причинам.

Потом и причины станут единым целым.

И у тех, кого ждали, уже какая-то годовщина…

А еще и взбежать по лестнице не успели,

А еще не успели как следует поругаться

И еще в карманах остатки табачной крошки.

Но взбесилось время. И местами пора меняться,

Заступая на вахту. На кухне. Возле окошка.

2009

Бегство

Мне хочется куда-то уехать. Но только подальше

От телефонных звонков по важным делам, и просто.

Например, к жирафам в Африку. Или даже

На любой необитаемый остров,

Где еще не поставили станции операторы связи,

И нет новостей вообще. А солнце –

Есть! И пальмы руками машут в экстазе,

Потому что здесь отлично живется.

Мне хочется утром увидеть небо, в котором

Нет даже капли грязно-белого цвета,

И надышаться его теплом и простором

За это лето.

И лечь спать, лечь спать, наконец, пораньше.

А проснуться на том же боку, ни разу

Не повернувшись во сне, все дальше

Уплывая от чьей-то ненужной фразы

И шума чайника, бурчащего в 7.15.

И чтобы вообще – ну ничего такого!

И смеяться громко. Ну да, смеяться,

Просто так, от любого

Звука. Или от крика птицы.

И еще…

…Конечно, давай на среду

Перенесем. Но надо бы созвониться –

Подтвердить все точно. И я подъеду.

2009

* * *

В кафе «Регтайм», где уличная пыль,

Просачиваясь сквозь двойные двери,

Ложилась на столы, чтоб отдохнуть

От схватки с поливальною машиной,

Два вторника сошлись (но я забыл,

Какой был год и месяц. Не уверен,

Что это важно), …ну, и наизусть

Прочли меню стареющим мужчинам,

Засевшим здесь, как будто в блиндаже.

Поигрывая бицепсом, к полудню

Привычка побеждает новизну,

А грусть – сомнений слабую попытку.

И разговор, как дама в неглиже,

Лет сорока, пытаясь скрасить будни

Солдат кофейни, сводит все ко сну.

Среда ползет по стойке, как улитка,

И вторники готовы уступить,

Но время тут тягуче. Желтым ногтем

Шахиня у окна стучит в стекло –

Проход для посвященных в зазеркалье.

«Ага, лучшает!», - пробуя разлить

И отодвинув чашку чая локтем

(Когда бы знали, как им повезло!),

Похмельем награждая, как медалью,

И выдавив зрачок из красноты,

Бормочет автор «Пушкинского дома».

Я слушаю. Он пишет телефон

И просит позвонить ему в субботу.

Когда разводят в Питере мосты,

В столице – незнакомые знакомы.

А голос труб… Волнует он кого-то?

Неужто вправду пал Иерихон?

2009

Раздел: Итоги рано подводить

* * *

Итоги рано подводить, но как-то странно строить планы.
Затихла боль давнишней раны, ее нельзя разбередить,
И это к лучшему. Теперь заметны не дома, а липы,
И в легких города – не хрипы, а звук, похожий на свирель.

Все меньше лжи и суеты, все больше переосмыслений,
И тщетность пестрых треволнений сменяет сила простоты.
Не затаиться, а простить, – о, как бы эту взять вершину!

Увы, бессмысленна решимость… Итоги рано подводить.
2009

Возвращение

Суп, разогретый в микроволновке, уже остывает,

но поди дозовись. И старый ботинок

Могла бы нюхать собака, пока тебя нет. Любая,

с примесью и без примеси,

Но только лохматая, с большим языком малиновым.

От усталости, не иначе,

Чувство это. А от чего, раз скучаешь по бывшим женщинам

и отсутствию всяких нелепых «или»?

И сначала легко, а потом мучительно не хватает

золотых и сиреневых легких косынок,

Какие носила Валентина Андреевна, или другая

ровесница века после 70,

Косынок таких прозрачных, как сирень в Валентиновке

вдоль дорожки на даче

Зеленого цвета с белыми рамами и штакетником.

Когда бы были, когда бы были…

2009

* * *

По одной сигарете в день курить – увы – не получится.

На любое доброе дело – увы – не хватает времени.

Как там дочь твоя? Или сын? Как у многих – неровно учится?

Как там мама с отцом? Уже? Да, я слышал, но все не верилось.

Ты какой-то совсем другой.  Не пойму… Или мне так кажется?

На Плющихе стоят дворцы. Да и я не бываю – некогда.

Видишь, небо над мостовой все в лохмотьях, и так куражится,

Словно знает, что нам с тобой и приехать-то больше не к кому.

Я тебе потом наберу. Разберусь вот с делами важными –

И нормально поговорим. Например, послезавтра. Вечером.

А дома вокруг – совершенно многоэтажные.

И друзьям дорогим сказать совершенно, по сути, нечего.

2009

* * *

Посмотрев на небо через витраж костела,

Собака из сумки пожилой итальянки сказала:

«Тяф!». И это была не какая-то там крамола,

А почти что детское удивление – без испуга и без оскала.

Ну и все. У собаки пропал дар речи.

Итальянка переходила от одного предела к другому,

И обе смотрели тяжело и по-человечьи,

Выбирая путь от божественного к людскому,

Но никак не наоборот. Открывали уже кафешки,

Умывали площадь каким-то хвойным составом;

И свои, и чужие – в общем, все, вперемешку, ­–

Как всегда поделили раздраженье, надежду, славу,

И опять потекли рекой: кто-то в офисы, кто-то в «лавки»,

Где торгуют магнитами и пушистыми веерами.

Да, собака сказала «Тяф!» И на улице итальянка

Ей ответила: «Точно. Тяф!»  Но уже своими словами.

2009, Барселона

* * *

Восемнадцать часов от сомнения – к пониманию.

А потом где-то тридцать минут – к решению.

Ну конечно, оно касается мироздания!

Ну конечно, оно нацелено на свершения!

Очевидно, что Бог создал Землю в радости,

И логично, что безупречен помысел.

Но опять не хватает какой-то нелепой малости:

Почему каждый день мы должны выходить на промысел?!

Удивительно, как понятны вчерашние рассуждения.

Омерзительно, что такое приходит в голову.

Унизительно, что противны сегодняшние мучения.

Оскорбительно, что из олова сделать золото

Много проще, чем сказать о другом хорошее.

Восемнадцать часов от нормальности – до истерики.

Что кивать на прошедшее и на прошлое?

Ничего не извлечь из старинной и стертой метрики.

Над Москвою склонилось слепяще-белое здание.

Поглядишь в него – и забудутся прегрешения.

И опять, опять все касается мироздания,

И опять, опять все нацелено на свершения...

2009

Пока не поздно

Нет, пока в Москве не метель, а сырость.

И пока не новости, а кошмары.

Выключай экран и молись, чтоб сытость

Вдруг не стала смыслом, как свет от фары

Для кого-то становится светом солнца.

Посмотри, ты выглядишь, как элитный

Дом «Дон Строя». А на гасконца –

Не похож. И улыбки твоей не видно.

Нет, в Москве уже не друзья – партнеры.

И уже не встреча – звонок минутный.

Ты не тратишь время на разговоры.

И тебе давно не идет уютный

Балахон, и любишь по воскресеньям.

Выключай экран! Посиди спокойно.

Посмотри в окно, пока нет метели.

Ну, попробуй. Попробуй уже сегодня.

2009

* * *

Одноразовые люди, одноразовые фразы…

Обещания и слюни, обсуждения и факсы,

Оперенье – очень ярко – перед женщиной в кофейной;

Шарфик, драповая парка и колечко… Да, семейный,

Но такой невероятный! Убедительный, смешливый!

Дело делать – неприятно. Так, послушать, – допустимо.

К нам приехал цирк сегодня! Представление – бесплатно!

Заходите, вход свободный.

Отдохнули? Ну и ладно…

2009

Ночь. Половина четвертого

На цыпочках, на цыпочках, легко,

Стараясь не будить домашних скрипом,

Крадется человек лет двадцати.

А свет из-под порога мастерком

Кладет мазок на стену. Тихо-тихо,

Чтоб, не дай бог, хоть звук произвести,

Выходит мама. И из-за угла

Пытается увидеть состоянье,

Нет, даже не увидеть. Угадать.

У каждого давно свои дела

И собственное миропониманье.

Вернувшийся тотчас заляжет спать

И встанет в полдень. А уйдет – к шести.

Они перезвонятся. Он ответит,

Что «…нет, не поздно». И она тайком

От грозного отца решит пустить

В субботу на ночь Таню: «Лучше Петя

Побудет дома». Желтеньким мазком

Ложится свет привычно. Два пасьянса

Сошлись. Не отвечает абонент.

Похрапывает папа в мягком кресле.

Мелодией старинного романса

Сейчас звучал бы всхлипнувший паркет.

«Ну, час еще. Ну, полтора. А если…»

2009

Письмо

Четыре шага от тебя ко мне.

Четыре полугодия, не дальше.

Я обратился к некой генеральше –

Вдове, живущей в северной стране, –

Она тебя знавала прежде. Но

Bы тоже прекратили отношенья,

Спокойно, без какого-то решенья,

А так, само собою. И давно.

У нас туман висит который день,

А к четырем темнеет. На Таганке

Наш желтый переулок наизнанку

Весь вывернут, и крыши набекрень.

И все же ожидание звонка

Порою значит больше, чем начало…

Мне генеральша помощь обещала –

Теперь мы с ней в контакте. Ну, пока.

2009

Анонимка

Спрятавшись в кофту – в дом шерстяной, –

Я бреду вдоль рябящей Яузы.

А рядом со мной, прямо рядом со мной

Плывет листочек. И ни волной,

Ни даже утренней тишиной

Не спрятать эту бумажку с кляузой.

Откуда я знаю? Да оттого,

Что здесь кораблики-то не делают

Уже с полвека. И ничего

Над грузной пасмурною Москвой

Нет ни оранжевого, ни белого.

А автор надеется, автор ждет,

Что записочка будет, наверно, принята…

Там, глядишь, и месяца не пройдет, –

И его назначат. И он займет

Должность новую с новым именем,

А набросок этот сожрет вода.

Вероятно, он прав окажется,

И уже никто, никогда

К ожиданью его не вернет, туда

Где и масло на хлеб не мажется.

Или я придумал его,

Человека с глазами курицы?

Знаешь, вряд ли. Скорей всего

С гордо поднятой головой

Он гуляет сейчас по улицам.

Ну а я на Яузу все смотрю.

И без всякого там борения

В кофту кутаюсь и курю,

И с тобою вот говорю…

Как твое, дружок, настроение?

2009

Насте

Сонет

У девушки случился кавалер,

Он, это самое, катается на лыжах

И пользуется Гуглом. Правда, ниже

Ее самой, но Витя, например,

Хотя и жердь, а всех уже достал.

А этот даже учится прилично.

Ему почти одиннадцать. И лично

Ему директор руку пожимал.

Уроки, вроде, сделаны давно.

Она и так и сяк передо мной –

Сна ни в одном глазу. Ну, совершенно…

«Да, кстати, папа, помнишь, Дед Мороз

Мне год назад косметику принес, –

Так это был актер, а не волшебник».

2009

Новый Новый Год

…Умнее было бы простить.

Лишь только потому, что после

Мы лучше выглядим в глазах

Чужих и собственных. Но – ах! –

Я сам не рядом был, а возле,

Когда в набаты нужно бить.

Мелькнуло – и тотчас забыл:

Я принимаю поздравленья.

Всё в сувенирах, в коньяке,

В календарях. И налегке

Я выхожу в кровсмешенье

Корпоративов и мобил.

Вот, помнишь, мама, я тогда –

Тридцатого – сбежал с «Девички».

Вы «прошерстили» ближний круг.

Я стал взрослее. Ну, и вдруг

Подумал: «А пиши мне “личку ”…»

И поднял рюмку: «Господа!

Он был тяжелым, этот год,

Но мы…»

2009

Вдруг

Как хорошо, что в городе мороз.

Вжав шею в плечи, ты бежишь ко мне.

И не

Сегодня, а вообще. Извне,

Из тех подарков, что сто лет тому

Принес волшебник. Все-таки принес!

Мне! Одному!

И что с того, что снег?

Не холодно. А ветер – не насквозь,

А так, наоборот. Не-по-че-му.

Уже весна. Не хочется уснуть.

И улица не вниз летит, а вверх!

Не спрашивай пока… Сам не пойму…

2010

* * *

Продираясь сквозь снег

В этот дом, где квартира 16

…или 24…закрыта пока на крючок, –  

Время комкает бег,

Чертыхаясь на многоэтажность.

А в сиреневом мире,

На кухне, горит светлячок,

Не придуманный мной,

Но бликующий в зеркале шкафа,

Отражающем тех, кто действительно стоит того,

И скрывающем сеткою трещинок место для папы,

С новой дочкой

Встречавшего в этом году Рождество.

Продираясь сквозь снег

В новый дом, где чужая квартира,

А на окнах цветы

С легким запахом аква-милан,

Он идет по ступенькам, как будто по лестнице мира,

А вослед выдвигается

Собранный им караван.

И за дверью 16, и 24, и 30 —

Как обычно услышат, утешат, накормят, простят.

Остаются квартиры. Меняются люди и лица.

И взгляд.

2010

Барселона

Вавилон – на бульваре ноябрьской Барселоны.

Стрела Рамбласа целит морю в самое сердце,

На которое гневно годами глядит циклопом

(если снимать от пирса или снизу, от дверцы

лифта) Колумб, направивший перст метровый

К Эрец Исраэлю или Индии – как приятней

Считать туристам, бьющимся за основы,

Интересные третьим лицам, и то, вероятно,

Постольку-поскольку. Вечер

Падает резко, как от каверзного удара,

И шумный город, подобный встрече

Выпускников, раздвигает сны, тротуары,

Перепутав день с ночью, как ребенок после игрушки.

Света больше, чем в полдень. Петухи, черепахи, птицы,

Даже кролик в клетке. Фигуры-статуи. Мушки,

Атакующие фонарь. Ну и, конечно, лица.

Минус десять лет – от любого возраста. Ну, хотя бы

Потому, что в двух метрах от Каналетас

Лохматый немец с азиатом (или арабом)

Пускают вверх святящуюся ракету.

2010

Война. Памяти Ефима Ильича Левита

Ефим Левит, закончивший войну

Полковником, был маленького роста.

У нас преподавал он НВП.

Оставшийся полковником и после

Победы, в мае, каждую весну

Он письма получал от разных взрослых,

А от детей – открытки и т.п.

У нас был тир. Музей артиллерийский,

В нем пушка – прямо в школе, на втором.

Нам повезло, что мы, уча английский,

Учили между строчек, что по чем –

И в жизни, и в войне, пока что близкой.

Однажды он – Левит – надел костюм

Гражданский, светлый, кажется, двубортный.

Шум, праздник, ветераны, красный цвет.

Какой в тот день Ефим Ильич был модный!

Спина прямая; убран кабинет,

И каждый жест какой-то благородный…

Мы натирали, помнится, паркет.

Он повернулся! Если б захотеть

Ну хоть какое отыскать местечко

На пиджаке, чтоб приколоть значок, –

Не вышло бы. За взятие, за речку,

За дом, за город, да за что еще –

Не важно – все случилось и без нас.

Не видно было бежеватой клетки

Под орденами. Он носил их редко –

Один из тех, что столько жизней спас.

Носатый, хрупкий – очень странный вид.

Мы им гордились бешено, не зная,

Что думал он весной, под шорох мая,

Наш военрук Ефим Ильич Левит.

2010

Всё

Все на свету́ меняет форму. Профили,

От вечного впечатанья в песчаники

Так и не став анфасами, не прокляли –

Простили, поняли художника случайного.

На карамельно-красном расстоянии

Любая надпись делается истиной.

И все-таки первично созерцание,

Где ощущенья властвуют над мыслями,

А искренний порыв – над осторожностью,

А синий цвет — над улицею узкою…

Жираф был создан – что-то невозможное!

А радость?! А вода – такая вкусная?!

2010

Трещина

Попытка отыскать клочок земли

Под Софрино закончилась на ноте,

За коей должен следовать развод.

Дорога повторяла круг петли.

Жара, подобно цапле на болоте,

Громадным клювом целила в живот

Лягушке светофора. Мизансцена

Располагала к обобщенью лет,

Как оказалось, выброшенных. Свет

Иглою впился в белое колено.

Динамики умеют искажать

Сквозные септы Дюка Эллингтона,

А глаз – пространство где-то за стеклом.

Без черной кошки, чтоб перебежать,

Без тихо нарастающего звона…

И, наконец, не остается слов.

2010

Легкое письмо

Едва её письмо – под пальцами слова –

Мигнуло и ушло, отмечнное спамом,

Я скомкал щеку. Ветер развивал

За окнами какую-то рекламу.

Отец, я знаю, ты бы так не смог!

Но база данных – сжалась, сжалась, сжалась.

И лишь сирени гроздь, как будто чей-то вздох,

Скользнула по щеке. И в памяти осталась.

2010

Влюбленный памятник

Ты понимаешь, он же просто ждет,

Когда к нему примчит красотка на свидание…

Он тут же скинет голубя, сойдет

С гранитной тумбы. И

По Площади Восстания

Перебежит к кафе, разгонит мелюзгу;

Ему предложат скотч, но он закажет Platinum,

И в белоснежной пене, как в снегу,

Испачкает усы, подернутые патиной.

А девушка, смеясь, смущенная слегка,

Расскажет, отчего на мостовой – полосочки,

Минуты торопя ударом каблучка

И солнечным лучом играя, словно тросточкой.

И он тогда решит, что стоило стоять,

Плечами подперев высотку многоокую,

Вчера, казалось, тоже одинокую…

Ведь все равно дождешься, если ждать.

2010

Маме

* * *

Вне мыслей и вещей, на разговорах

О том, как к девяти прибавить пять,–

Доказывал мужчина жизнь, в которой

Нам, видит бог, ни грамма не понять.

Не умницы и – что уж – не стратеги –

Мы все же сразу чувствуем тепло.

Над нами наших женщин обереги.

Нам повезло. О, как нам повезло!

Все поле заросло ромашкой дикой,

За ним клокочет гриву леса день.

В душе у мамы – радостно и тихо.

Шумит трава. Под муравьями пень

Крошится.

Расскажи мне о погоде,

О жизни, о цветах, о мошкаре…

И ты еще красивей и мудрей!

И я, послушно кланяясь природе, –

Я встану раньше раннего. Скорей,

Чем сойки над опушкой хороводят….

2010

Жара

Желтое марево грузно повисло над городом.

Спросишь с утра «Сколько времени?» – выяснишь к вечеру.

Белые пятна в глаза налетают, как голуби.

Крысы бегут не от нас, как всегда, а навстречу нам.

Девушки так бесполезно раздеты – не видится.

Потные щеки мужчин отражаются в «Туборге».

Если кому нахамишь, то никто не обидится,

Если тебе нахамят – и не вспомнишь о ругани.

Липкими лентами тянутся длинные улицы,

Окна открыты назло голубым вентиляторам,

Стекла зеленых очков, как мундирные пуговицы

На животе у оплывшего все-губернатора.

И не империя, и не провинция, вроде бы –

Стерты границы, заляпаны каплями жирными.

Вот и надеешься, что к четвергу распогодится,

С жадностью небо буравя глазами имбирными.

2010

Иерусалим

У ребенка над верхней губою две капельки пота

Так похожи на масло. Он ищет глазами кого-то.

Человек опускает ладонь на холодную твердь.

Меж рукою и мрамором – про́пасть от «Аза» до «Ери».

В обожженной земле этот розовый камень, что вэрэд

Среди мертвых песков, укрывающих первую весть.

Это даже не взгляд, а потребность. Не цифра, но выдох.

Первый слог сам собой растворяется в «…анах» и «…идах».

Время, беглому взгляду потворствуя, входит во вкус

И сплетает стволы серебристых олив, как косицы

Несмирившейся матери римского сыноубийцы

И создателя точки отсчета веков через минус на плюс.

2010

Старый Новый Год

Пушистый снег, как в детстве, на бульварах.

Безветренно, и отступил мороз.

Ты мне рассказываешь новую историю.

Деревья пахнут ягодным отваром,

И мы, кончено, вместе, а не врозь.

И солнце вдруг меняет траекторию

И рвется вниз, на нашу торопливость

Свет нанося искрящимся мазком

И радуясь мгновению случайному.

И голубям не свойственна пугливость,

И так все изумительно легко,

И запах яблок. Сладкий, нескончаемый…

2011

А у города есть незнакомый прохожему дворик

…А у города есть незнакомый прохожему дворик, в котором семья,

Уцелевшая в ходе глобального переселенья, –

Как в лесном шалаше, где желтеют иголки, затворник,– вопрос бытия

Разрешает простым ожиданьем весны, потепления.

Ни шараханья мокрого снега вокруг, ни такси на заказ,

Ничего, что уходит из памяти в ту же минуту.

Знать, не купленный в твердой обложке, но прожитый Экклезиаст

Многократно реальней, чем вся философская смута,

Многократно важней, чем любое движенье светил.

Человек из грядущего путь освещает совсем не неоном – обычною свечкою.

Этот дворик по-прежнему жив. Я недавно в нем был.

И все ждал, что по лестнице спустится Юрий Сергеич Апенченко.

2011

Ане

Ваза

Нам принесли забавного котенка,

И он прижился. Осмелел. Подрос.

Охотится на младшего ребенка.

Вчера в азарте с полки что-то снес.

Осколки ваз и прочих хрупких штучек,

Которыми весь дом давно забит,

В стихах влюбленной дочери получат

Символику утраченной любви.

И вот, на черепки уныло глядя,

Я тяжело за веником плетусь.

У каждого теперь свои тетради,

Мы разное читаем наизусть.

А рядышком, за дверью застекленной,

Виновник бед, красавец и кумир, –

Пушистый зверь застыл. И изумленно

Сквозь зеркало разглядывает мир.

2011

Таллин

По красивой красной черепице

Таллинских домов, по ржавым шпилям

Высохших, как рыбаки, костелов

Льется воздух, сотканный из моря

И мазков закатного кармина.

Белая, возвышенная птица

Скошенным крылом, как будто килем,

Режет берег крупного помола –

Там, где прелесть местных акваторий

Не скрывает серая махина

Плит бетонных, грубых и шершавых.

И в твоем лице такая нежность,

Что мне больно. Звук часов наручных

Только слышен – это ли не чудо?

Так не может быть, не может длиться…

Поезд простучал за башней справа.

Ну какая глупая поспешность

Пассажиров, на животных вьючных

Столь похожих!

 …Улетай отсюда,

Белая, возвышенная птица.

2011